Краденый Мир

– Ну и что? – стоически вздохнул пожилой енот. – Тело. Гэбэшники. Что здесь такого, что стоило хотя бы минуты нашего эфира?

Скрипнув зубами, Джейн отмотала запись на нужное место и победно ткнула в экран к?гтем.

Купер вздохнул ещё раз, вышел из-за стола, чинно прошествовал к ней и замер, перебегая взглядом с одного её глаза на другой. Задумчиво пожевал губами, словно прикидывая, послать Джейн уже сейчас или всё же взглянуть на экран.

Благоразумие победило, и он, вздохнув, покосился на экран. На стоп-кадре отчётливо виднелась нога странных очертаний и с редкой, омерзительно редкой жёсткой даже на вид шерстью, сгущавшейся к лодыжке, но практически полностью отсутствовавшей на ступне.

Енот приподнял на носу очки и склонился к экрану, едва не уткнувшись в него носом. Поморгал на странную конечность, пошевелил бровями, поморщился.

Джейн терпеливо молчала, сдерживая нарастающее торжество. Ну наконец-то! Даже старый хрыч заинтересовался!!!

Енот распрямился.

Вздохнул, потёр поясницу, вздохнул ещё раз и, склонив голову, укоризненно посмотрел на неё из-под кустистых бровей.

– И что?

Джейн втянула воздух, зажмурилась, не находя слов от злости и разочарования. Да он просто издевается! Определённо, старый пердун издевается! Глумится!

Она резко выдохнула, ткнула в кнопку выброса видеокассеты, выдрала её из зажужжавшего механизма, от злости сдвинув даже тяжёлый магнитофон.

– Мисс Бенсон… При всём уважении к вашему отцу… – начал Купер предельно нейтральным тоном. – Я попросил бы вас наконец оставить эту нелепую погоню за дешёвыми сенсациями. Ваши высосанные из пальца…

– Я была там! – Джейн потрясла кассетой перед носом редактора. – Я видела это существо! А снимок? Снимок!

Спохватившись, она победно извлекла из нагрудного кармана снимок жутковатой конечности и шлёпнула на телевизор.

Енот склонил голову, разглядывая бумажный прямоугольник.

– Шимп-альбинос. Или обварился кипятком, – Купер пожал плечами. – Джейн, ну поймите – это не то, что хочет зритель! Вот у нас аккредитация на кулинарное шоу Бибби Гольдштейн…

Джейн закатила глаза, вздохнула. Сгребла фотографию и кассету.

– Я серьёзно, Джейн. Оставьте ваши затеи. Пожалейте отца, если уж вам меня не жалко! – енот попробовал осторожно забрать у неё и снимок и кассету, но Джейн сердито высвободилась и отступила.

– Не хотите – как хотите! Я найду, кому это будет интересно!

– Джеееейн! – Купер попробовал придержать её за локоть, но лисичка ловко извернулась и, негодующе вильнув пышным хвостом, вышла.

Главный редактор «Бричпорт Ньюз» остался стоять посреди кабинета, оторопело провожая взглядом её ягодицы, упруго перекатывавшиеся под тесной юбкой.

Спохватившись, тряхнул головой и перевёл взгляд на бутылку «Хаггесси» за стеклянной дверцей шкафа.

***

Наверное, такие случаи бывают только в кино.

Когда положительные герои успевают что-то в самый последний момент. Бац – и захлопывают дверь перед носом погони. Бац – и успевают перепрыгнуть через разводной мост, перелететь с крыши на крышу или отколоть что-нибудь этакое, от чего погоня безнадёжно отстаёт.

Но то ли киношные везунчики исчерпали весь запас везения, выделенный на положительных героев, то ли Тимка был недостаточно положительным… Словом – и в машину не попал, и сил продолжить бег уже просто не оставалось.

И налетевшие псы сшибли его на асфальт, врезались в багажник автомобиля, замолотили ладонями по ускользающей колымаге. Но перепуганный настигающей погоней, водитель-сурок втопил газ. Содрогаясь на ухабах, развалюха обдала их едким дымом и унеслась прочь.

Прижатый к асфальту, Тимка проводил глазами удаляющееся заднее стекло с приникшими к нему лицами.

Внутри разливалась пустота, а на глаза наворачивались слёзы. И ведь всё так хорошо шло, всё было так чудесно! Казалось – весь мир лежит у ног…

Ан нет – мордой в пыль, пинок под рёбра. Вот и вся свобода.

Дёрнул же чёрт потащить всех в город! Сидели бы сейчас себе на окраинах, в безопасности. Не палились и в ус не дули.

Одно хорошо – теперь остальные станут поосторожнее.

Но – как они теперь, без него? Кто достанет еды и одежды, кто…

От боли и обиды из глаз хлынули слёзы.

– Шеф, одного мы взяли, – предводитель преследователей, склонив голову к лацкану пиджака, прислушался к чему-то в своём ухе, прижимая пальцем невидимый наушник.

– Виноват, сэр. Никак нет, сэр. Делаем всё возможное!

Наушник, вероятно, продолжал вопить, но пёс уже не слушал – беззвучно пародируя бурчание начальства, скорчил кислую гримасу, покривил губы и закатил глаза к небу.

«Бла-бла-бла…», ага.

– Так, номер кто-нить запомнил? – дождавшись конца связи, он сурово зыркнул на одного из подчинённых, отдиравших расплющенного кота от асфальта.

Типы виновато переглянулись, переступая с ноги на ногу и удерживая добычу под руки почти на весу.

– Кажись девятка была, – неуверенно буркнул левый.

Тимка злорадно ухмыльнулся, за что тут же снова огрёб по рёбрам.

Предводитель погони извлёк из кармана ещё одну рацию. Уже не столь миниатюрную, как спрятанная в его пиджаке. Вдавил кнопку и небрежно поднёс к уху.

– Это Вигер, приём.

– Слушаю тебя, Виг, – отозвалась пластиковая коробка.

– Объявляй в перехват: бежевый «Кайни-ло», номер с одной девяткой. Внутри – битком пассажиров. Обнаружишь – доложить. Самостоятельно брать не пытайтесь, приём.

– Подтверждаю, бежевый «Кайни-ло», номер с девяткой, вести на дистанции, не брать.

– Конец связи.

Пёс до хруста костяшек стиснул коробочку в кулаке и уставился на Тимку.

– Это – в фургон.

– Как скажешь, босс, – преследователи легко встряхнули добычу. И, не опуская на землю, небрежно понесли к противоположному краю дороги. Прохожие нервно косились на действо и ускоряли шаг.

Из-за угла вылетел чёрный фургон, гостеприимно распахнул дверцы.

Нормальные, с окнами – для типов. И заднюю сплошную, без окон – для Тимки.

Кот вздохнул и задрал голову к плачущему навстречу небу, ловя губами редкие, почти невесомые капли.

Накатившая апатия лишала воли, сил и желания сопротивляться. Конечно, можно вцепиться в руку одному, лягнуть другого… На секунду отсрочить погрузку в этот чёрный катафалк без окон. Но – что это даст? Вырваться всё равно не удастся.

В лучшем случае зубы выбьют, а то и, не рассчитав сил, переломают рёбра.

– Пшёеел! – Тимку установили на край кузова и небрежным пинком «дослали» внутрь. – Спринтер хренов…

Врезавшись в стальную перегородку, мальчишка стёк на ребристый грязный пол. В глазах мутилось и плыло, но желанное сейчас беспамятство никак не снисходило.

Напротив, распластанный на дне стального короба, он каждой клеточкой, каждым нервом ощущал болезненную дрожь корпуса, каждую кочку и ямочку, попадавшуюся на их пути. Сквозь туман и звон в ушах было слышно как в кабине орут друг на дружку, ругаются с рацией и проклинают беглецов и работу, заставлявшую ловить «чёртову мелкоту» в ночное время.

А потом в кабине радостно заорали, и у Тимки ёкнуло сердце – неужели настигли?

***

– Выметайтесь! И деньги свои заберите! – водила лихорадочно замахал руками, вышвыривая на улицу скомканные купюры. С таким видом, словно стряхивал с себя ядовитых насекомых.

– Но сэр! Пожалуйста! – кое-как приняв сидячее положение, стиснутая набившимися на заднее сиденье телами, Ронка умоляюще коснулась плеча водителя. – Хотя бы ещё немножко, пару кварталов!

– Брысь, я сказал!!! – сурок потянул из-под кресла монтировку, и ребята поспешили выкатиться из машины. – Угораздило ж меня с вами связаться…

Скрежетнув коробкой передач, автомобиль рванул прочь, обдав растерянную компанию вонючими выхлопами.

Нет, начнись всё чуть менее внезапно и не столь… сразу… Всё было бы куда проще. Но вот так – как снег на голову…

Это обескураживало. Это напрочь лишало связности мыслей и вгоняло в ступор.

– Не стоим! Быстро во двор! – первой проявила здравый смысл Рона. И пихнула кошку, ошарашенно таращившуюся вслед укатившей машине. – Идём, идём. Ему ты уже ничем не поможешь.

Компания побежала в подворотню старинного дома-колодца.

– Я очень надеюсь, что выход здесь не один, – опасливо завертел головой Рик, разглядывая возносившиеся вверх обшарпанные стены, там и сям облепленные проржавевшим плющом пожарных лестниц.

– Дворы проходные, – обронила волчица.

– Откуда ты знаешь? – недоверчиво буркнула кошка. – Местная что ль?

Диана скользнула по ней мрачным взглядом и не ответила.

– Нас поймают? – испуганные бельчата совсем по-детски жались к Ронкиному бедру.

Но та, впервые, вопреки обыкновению, не нашлась что сказать. Не утешила, не поступила «по-взрослому». Как правильно, как нужно.

Мысли её были далеко. А из глаз лило ручьём – беззвучно, но без остановки. И она благодарила бога за то, что фонарей в этом дворе не было, а света от пары далёких, ещё не погасших окон, едва хватало, чтобы кое-как различать силуэты и не сталкиваться.

Высвободив руку из «белковорота», она сердито стёрла мокрые дорожки, но подлая влага никак не желала униматься, и дорожки тут же прочертились вновь.

– Ну? Чо делать-то будем? – вздохнула Вейка.

– Что-что… сидим до утра, там видно будет. Авось уляжется всё. Выскользнем из города – и подальше отсюда, – Рик споткнулся обо что-то на земле, нащупал какую-то трубу. Не то ножка от кровати, не то костыль… Взмахнул, примериваясь, и едва не заехал мышу по забинтованной голове.

– Осторожней! – Динка отпихнула его прочь. Оттащила бельчат от рыси, присела перед малышнёй, шепча что-то утешительное и стараясь быть как можно более убедительной.

Рона стояла у стены, зажмурившись, почти касаясь носом влажной кирпичной кладки. Ощущая, как мир вокруг словно бы отдаляется, расступается в стороны. Или это она сама уменьшается? Как приходит какое-то ватное отупение, апатичное безразличие… почти как тогда, после пары месяцев в камере. Наивно было думать, что всё это позади, что чудесное спасение навсегда избавит её от этого мерзкого, невыносимого… Она не могла подобрать слов, чтобы описать это странное состояние, да и не особо стремилась разобраться в своих мыслях сейчас.

Должно быть, так ощущает себя ребёнок, впервые в жизни попавшийся на «удочку».

Когда привязанная к нитке конфета всякий раз за мгновение до того, как быть пойманной, вдруг отдёргивается, взмывает ввысь. Когда прыгаешь раз за разом, в тщетной надежде её поймать, а потом – о чудо! Или, скорее, недосмотр, а то и злой умысел тех, веселящихся на другом конце нити, ты и впрямь ловишь проклятую конфету.

Как, развернув фантик, уже предвкушаешь на языке её чудесный вкус, но вместо самой конфеты видишь просто бумажный комок. Или кое-что похуже.

Так и сейчас. Стоило увериться, что «поймала конфету», как всё пошло под откос.

И хочется выть, царапать стену до крови из-под когтей, биться лбом о кирпичи.

Почему, ну почему она не уговорила всех отказаться от этого дурацкого похода? Ведь было же предчувствие? Было!

Почему не осталась там… с Тимом? Вместо него?

Почему сейчас всё… так странно?

Но ведь есть ещё и другие, которых надо увести прочь, каким-то образом найти дорогу обратно… туда, где в полной неизвестности остался один из них. Не то чтобы совсем беспомощный, но сейчас – вряд ли способный о себе позаботиться. Пойди поброди по улице в такой маске, да ещё будучи немым!

С усилием открыв глаза, рысь обернулась, но ничего не увидела. Тьма вокруг была абсолютной и непроницаемой, словно она продолжала изо всех сил жмуриться. Рона заморгала, попробовала протереть глаза, завертела головой в поисках освещённых окон, луны или хотя бы звёзд. Но во внезапно обступившей тьме не удавалось различить даже собственную, вплотную поднесённую к носу ладонь.

– Чёрт, что это?! Я ни хрена не вижу! – вскрикнула где-то рядом кошка.

– Я тоже! – с некоторым удивлением сообщила волчица, но миг спустя её узкая продолговатая ладонь уверенно нашарила рысий локоть откуда-то слева. – Руки! Дайте руки!

Рысь осторожно вытянула свободную руку в направлении, где была кошка. Пальцы наткнулись на что-то мягкое и Вейка вцепилась в её ладонь как утопающий в спасательный круг.

– Что за хрень? Это… Какое-то облако? – кошка подтянулась поближе, дотронулась до соседки другой ладонью. – Эй?

– Нет… это точно не газ… – волчица осторожно повлекла их в сторону. – Идём, осторожно… держитесь вместе.

– А где бельчата? – встрепенулась Рона. – И мыш?

– Ау! Мелкота! – Вейка неловко оступилась, едва не рухнув на руки волчицы. – Проклятый дым… Да что за день сегодня такой?!

Дым…

Отчаянно пытаясь проморгаться, Рона коснулась пальцем собственного носа, но как и прежде ничего не увидела. Ни контура, ни силуэта ладони! Словно дым этот плавал не вокруг неё, а… где-то внутри её собственных глаз. Словно дряблый занавес, сотканный из дымящейся тьмы, навеки отделил её от внешнего мира.

Не сговариваясь, девчонки вцепились друг в дружку, крепче сжимая ладони.

– Спокойно! Идём! Медленно, спокойно… Где-нибудь эта хрень да закончится… – нащупывая путь, Динка уверенно и быстро повлекла их прочь. Настолько уверенно, что Рона на миг заподозрила что со зрением у неё всё в полном порядке.

– А малыши? – она попыталась высвободиться и вернуться, но вцепившиеся в ладони спутницы не дали ей такого шанса.

– Перед тем как это… появилось, мне показалось, что они побежали, – буркнула Вейка. – Небось уже где-то там, где эта фиговина заканчивается.

– Я вообще не уверена, что она где-то заканчивается, – Рона ощутила под ногой ямку и едва не вскрикнула, ощутив, как нога проваливается ниже уровня, который она предполагала встретить.

К счастью, ямка была неглубокой, а рука волчицы неожиданно крепкой.

– Проклятье, да что же это такое… ни черта, совсем ни черта не видно, – причитала кошка. – А где небо? Где чёртово небо?!

– Наверное, это какое-то облако. Или газ. Может быть, тут рядом какой-то завод, и по ночам они спускают газ?

– Ага, грёбаный крематорий… – несмотря на заметный испуг, Вейка оставалась в своём репертуаре. – Рик! Риииик!

Но лис не откликнулся, зато на кошку зашикали обе спутницы:

– Тссс! А если мы тут не одни? Если это что-то типа дымовой завесы?

– Если это те, кто нас ловят, – у них-то наверняка есть способ видеть в этой фигне. – Вейка сердито вырвала ладонь, но тут же одумалась и уже сама вцепилась в Ронкин локоть.

И вновь принялась звать своего Рика. Правда – уже шёпотом.

***

– Папа! Мне только двадцать два года! Какое «замуж»?! За кого?! – сжимая телефонную трубку, Джейн негодующе вскочила с кровати, сердито сбросив одеяло на пол. – Что?! Не-не-не-не, даже не думай!

Она подошла к окну, сердито вслушиваясь в голос отца и зябко поджимая пальцы ног. Пушистый дорогущий ковёр до окна не доставал, и босые пятки приятно холодил паркет.

– Да мне плевать, чей он сын! Не хочу я замуж! – лисичка капризно топнула ногой, забыв, что отец не может видеть ни негодующего выражения на её лице, ни этого «жеста».

Передразнивая «предка», она какое-то время бесшумно гримасничала своему отражению в стекле, а потом прошлась по ковру, продолжая паясничать и строить рожи.

Наконец пространные нотации в трубке сменились гудками: папочка в своём репертуаре. Отключился, не дожидаясь ответных прощаний.

Джейн отшвырнула мобильник на диван и вздохнула.

– Пока, папа. Я тоже тебя люблю, – повисшие в пространстве огромной пустой квартиры, слова эти звучали как-то особенно грустно.

Она перевела взгляд на зеркальные двери встроенного в стенку шкафа. Повернулась боком, повела бедром, критически изучая не то полупрозрачный пеньюар, не то собственное телосложение. Повернулась спиной, покачала попкой и, довольно улыбнувшись, отвесила себе смачный шлепок.

В конце концов, очередная блажь папочки вскоре пройдёт, а день сегодня – чудесненький! И никакие матримониальные планы папочки не испортят её неотвратимо приближающегося триумфа!

Покосившись на лежавшую на столе фотографию, Джейн потопала в ванную. Душевая кабинка, джакузи. Одна стена – сплошное зеркало, другие – выстланы плиткой. Ослепительный фаянс умывальника и мини-бассейна. Площадь санузла могла потягаться с небольшой однокомнатной квартиркой. В других же комнатах – и вовсе хоть на велосипеде катайся. Папочка не поскупился. Апартаменты не слабее их загородной виллы – настоящий пентхаус!

Замерев на краю бассейна она осторожно попробовала воду кончиками пальцев и вздохнула – вот вроде как не каждый отец такое подарит… А вроде как нет-нет да и возникнет этакое неприятное ощущение внутри… словно ты предмет, придаток… приз или часть коллекции. Дорогая, красивая, но – просто вещь. Морковка на грядке, которую холят и лелеют, исправно поливают водичкой, но в один прекрасный день – хрум… и свадьба!

И вспоминают о ней в этом почтенном семействе только по торжествам и званым ужинам. Зато стоит только чего-то добиться самой, как папочка не преминет напомнить, что весь секрет успеха – в фамилии, которую ты носишь.

Впрочем, положа руку на сердце, ничего-то она ещё не добилась. Даже несмотря на свою громкую фамилию. Ну, кроме некоторой иллюзии свободы, разве что.

Джейн ополоснулась, вошла в сушилку и, млея под потоками горячего воздуха, потянулась к зубной щётке.

Вот вроде бы – всё хорошо, лучше, чем у большинства. Крыша над головой, богатый отец. Телом бог тоже не обидел. Другая бы ходила по магазинам, клубам… прожигала жизнь и радовалась, а ей вот неймётся! И хочется приключений, свершений, открытий…

А может и впрямь – замуж выскочить? Нет, конечно, не за этого придурка Тилвиша! У него же все дни напролёт – бухло, клубы, бабы… И чего они все в нём находят, окромя кредитки?

Нет, душа просила чего-то… чего-то такого… такого… необычного, невероятного. Чтобы все офигели и ахнули. Чтобы показывали её по телевизору, чтобы не в светской хронике, а…

Нет, сидеть домашней клушей, растить сопливых наследников Тилвишей и… рога…

Увольте!

Лисичка сердито сплюнула зубную пасту и, прополоскав рот, оскалила аккуратные белоснежные зубки в зеркало. Полюбовалась, наградила себя довольной улыбкой и прошлёпала в комнату. Сбросив пеньюар, она натянула майку и шорты, ещё раз оценила себя в зеркале прихожей, поставила кофейник и замерла у окна, прикидывая план действий и разглядывая раскинувшийся пейзаж города с высоты сорок седьмого этажа.

Если долбаный Купер не считает сенсацией даже чёткое внятное фото – пожалуй, стоит и впрямь снизойти до жёлтой прессы. Что там у нас? «Слух», «Желток», «Портовые байки»… ммм… Да, кто-нибудь из них по-любому заинтересуется. Джейн взяла со стола снимок странной безволосой ладони и в сотый раз повертела его перед глазами.

В дверь позвонили.

Хм… кто бы это мог быть? Джейн редко навещали гости – раз в год по случаю, а то и реже. Ну – исключая доставку покупок на дом и почтальона.

Но сегодня она никого не ждала.

Может, дверью ошиблись? И сейчас спохватятся, утопают искать нужную?

Но звонок тренькнул ещё, ещё и ещё.

Да чтоб их! Ну кого там черти принесли в десять утра?!

Джейн отложила снимок и поморщилась.

Она прошлёпала в коридор и с томным видом распахнула дверь. Намеренно не глядя на пришедшего добрую секунду – позволяя налюбоваться собой без стеснения – и лишь затем лениво подняла взгляд на гостя.

Опаньки!

Не сантехник.

И даже не электрик.

В дверях стоял парень. Симпатичный, умеренно мускулистый лис, одетый в хороший добротный костюм. Холёный, опрятненький, ухоженный. Прям как только-только с обложки глянцевого журнала!

Коммивояжёр?

– Приве-е-ет, – недоумённо протянула она и неуверенно улыбнулась.

– Привет, – незваный гость тоже широко улыбнулся… и вдруг пшикнул ей в нос каким-то баллончиком.

Подхватил обмякшее тело, на руках внёс в комнату, ловко прикрыв дверь ногой.

Огляделся, уложил девушку на диван, поправил безвольно свесившуюся руку и с интересом огляделся. Двинувшись в обход комнаты, он деловито открывал ящики комодов, секретера, шкафов и прочих мест, где могли что-то прятать. Затянутый в перчатку палец равнодушно поворошил горстку бижутерии – серёжки, цепочки, браслеты.

Коробка с видеокассетами, альбом с фотографиями, блокноты, старые потрёпанные временем книжки. Задержавшись у журнального столика, незнакомец вскинул брови и подобрал снимок странной конечности. Неопределённо дёрнул уголком губ и, спрятав фотографию во внутренний карман пиджака, небрежно вытряхнул на столик содержимое дамской сумочки.

Горку баночек, коробочек, тюбиков с кремами, духов, тушей и тому подобных бирюлек украсил чёрный брикет видеокассеты.

Лис сноровисто отправил кассету вслед за снимком, неторопливо огляделся и извлёк из кармана телефон-раскладушку.

– Да, я нашёл. Да. Хорошо, – незваный гость посмотрел на бесчувственное тело на диване. – Уверен.

Сложив мобилку, он неторопливо прошёлся по комнате, созерцая учинённый беспорядок и высматривая, не пропустил ли чего за первый проход. Задержался перед стоявшей на полке фотографией – улыбающаяся чета Бенсонов на фоне варанника. Ездовой варан под уздцы, прогулочные костюмы на всём семействе. Богатая, красивая жизнь.

Бросив скучающий взгляд на безвольное тело, незнакомец вышел, тихо и аккуратно прикрыв за собой дверь.

На кухне засвистел чайник.

***

Фургон вдруг взвизгнул тормозами, в кабине радостно завопили:

– Это он, один из этих уродов!!!

В лучах фар и впрямь кто-то стоял – залитый ослепительным светом, словно вырезанный в гравюре силуэт.

Стоял и смотрел на них. Не делая попыток сбежать, ничуть не пугаясь несущейся на него машины. Спокойно дожидаясь, когда фургон затормозит в каком-то шаге от него.

Хлопнули двери, синхронно чавкнули погрузившиеся в грязь сапоги – преследователи выпрыгнули в переулок.

Тёмный отнорок, загаженный, заваленный мусором. С выстроившимися вдоль стен помойными баками. И подсвеченный фарами небольшой силуэт.

Причём уже не в шаге от бампера, а на расстоянии в десятка два шагов. И когда только успел так отскочить?

Выхваченный из тьмы ярким слепящим светом, пленник неподвижно замер в тупике, у самой кирпичной перегородки. За его спиной высилась гротескная, непропорционально огромная тень. Странная, пугающая этой явной диспропорцией и очертаниями, совершенно не совпадавшими с силуэтом того, кто её отбрасывал.

Показалось? Или тень и впрямь шевельнулась? Зажила своей, отдельной от хозяина жизнью?

Передние псы застыли как вкопанные, и налетевшие сзади едва не сшибли их с ног. Замешкавшиеся преследователи, не сговариваясь, уставились на жуткую тень и странный силуэт вдруг шевельнулся. Сам, отдельно от владельца. Расправил плечи, развёл руки. И на месте головы вдруг распахнулись две пронзительно-голубые щёлки.

– Чё за… – псы выхватили пистолеты.

Но беглец по-прежнему стоял в лучах фар. Неподвижно. А вот его жуткая тень подросла ещё, заняв собой почти всю стенку переулка. Потянулась, разводя руки шире. И те вдруг расслоились надвое. Разделились в районе плеч, придав тени и вовсе зловещие очертания.

Глаза преследователей запрыгали с беглеца на тень и обратно. Нет, у загнанного коротышки не стало четыре руки, как у тени. Да и те две, что были – висели неподвижно, не совершая никаких движений.

Тень же с отчётливо слышным стальным лязгом выпустила из пальцев длинные не то ножи, не то когти, помедлила секунду, словно приглашая их начать первыми… И вдруг ринулась вперёд. Ринулась, отслаиваясь от стены, на лету становясь материальной, выпуклой, объёмной…

– Мать твою!!! – выкрикнул кто-то.

Ураганный огонь из пистолетов прошил демона, но никакого видимого эффекта не дал. Оставляя клубящийся дымно-чёрный след, монстр врезался в их ряды, сея смерть и ужас.

***

Тимка вздрогнул – снаружи творилось нечто невообразимое. Лихорадочная пальба, истошные вопли и возня… Фургон содрогнулся, словно в него врезалось что-то тяжёлое. Лихорадочно, заполошно защёлкали выстрелы, и в стальной стенке одно за другим вдруг обозначились два раскалённых колечка. Померкли, потускнели на глазах, оставив лишь бледные светящиеся точки. По полу стальным горохом запрыгали пули.

Запоздало испугавшись, он сжался в комок, но снаружи всё уже стихло. Лишь гнетущая, томительная тишина и комариный звон в ушах.

Ни стрельбы, ни шагов.

Вообще ничего. Словно кто-то вдруг раз – и выключил все звуки.

На секунду Тимке даже почудилось, что мир за пределами этой жестяной коробки перестал существовать. Откроешь дверь – а там пусто.

Спасали от этого пугающего ощущения лишь тонкие лучики света, проникавшие в корпус фургончика через пробитые пулями дыры

Испуганно ощупав голову и многочисленные ушибы, он перекатился на разбитые колени, но чуть не рухнул обратно – ноги не держали.

Болело всё, что только могло: спина, грудь, разбитое и до крови ободранное об асфальт колено. Зад, куда пришёлся пинок, голова и прикушенный во время внезапного торможения язык.

Оскальзываясь и падая, Тимка на четвереньках подполз к двери. Пошарил в районе, где должна быть какая-нибудь рукоятка, но – увы: изнутри обе двери оказались совершенно гладкими. Даже завалящей замочной скважины не было.

Вздохнув, он обессиленно растянулся на полу и закрыл глаза. Мыслей не было, эмоции ушли тоже. Накатило какое-то странное, беспросветное отупение. На миг померещилось, что вернулось знакомое щекочущее ощущение промеж ушей – как тогда, во время побега.

Но сейчас он был слишком измучен болью и переживаниями, чтобы думать об этом. И Тимка, пытаясь успокоить дыхание, просто перевернулся на спину, бездумно уставившись в потолок. В стальной потолок с дырочкой, сквозь которую виднелось небо.

***

Прошлое… оно порой так некстати, так не вовремя. Как набитый старинным барахлом шкаф, в который долгое время добавляли по вещице сквозь едва приоткрытую дверь. Как шкаф, который надеялись никогда не открывать. И в котором вдруг раз – и кончилось место.

И когда в очередной раз было очень-очень нужно впихнуть в него ещё один, мааааленький кусочек прошлого, накопленная внутри гора хлама вдруг хлынула наружу. Полезла изо всех щелей, так и норовя выплеснуться вовне. Растечься уродливым нагромождением никому не нужного барахла.

И ты стоишь и панически пытаешься удержать эту дверь. Не в силах закрыть, не в силах затолкать прошлое обратно. И боясь отпустить, сдаться, позволить всей безобразной куче вывалиться окончательно.

Убить светляков в фургоне.

Замести прошлое под ковёр.

Забыть.

Но прошлое ли? И только ли из желания «замести»?

К клокочущей ярости и желанию мести примешивалось что-то ещё. Какое-то странное, непонятное и неожиданное чувство. Эмоция.

Желание не только вбить прошлое обратно, но и… спасти кусочек настоящего?

Тварь всегда боялась привязанностей. Привязанности – это слабость. Это признак зависимости. Это низведение чистого разума до состояния животных, вынужденных сбиваться в стаи, потому что так проще выжить. Всё равно что признание собственной слабости и ничтожности.

Нужна ли Твари собственная стая?

Ведь можно взять что угодно, никто не остановит. Уже нет.

Так к чему, зачем спасать кого-то, кто, как и все прочие, наверняка убежал бы в ужасе, узнав суть и природу своего спасителя?

В упорядоченных, разложенных по полочкам мыслях вновь возник спутанный сумбурный ком, разложить, распутать который на составляющие, проанализировать и снабдить бирочками отчего-то не получалось.

Это было незнакомо и ново.

Непонятным образом раздражающе и… маняще.

Но самое приятное – удалось освоить новый трюк. Просто отключить зрение светляков. Отсечь, запутать, стянуть узелками их нити, отвечающие за восприятие оптической информации. Не в пример проще, чем пытаться убрать или подменить свой образ в воспринимаемой с нескольких точек картинке.

Проще, но – как и любое другое подобное усилие…

Тварь машинально утёрлась лапой. Как раздражает-то… Это нелепое истечение жидкостей. Кровь. Липкая, почти чёрная в этом свете жижа. И слабость. Неукротимая, непреодолимая слабость, тысячетонным грузом опускавшаяся на плечи, вжимавшая в асфальт, нашёптывающая, умоляющая прилечь и заснуть. Ну или хотя бы сесть. На минуточку, на секунду, на миг!

Может быть, осталось совсем немного – и без каких-нибудь препаратов и уколов это нелепое подобие жизни всё же сдохнет? Развеется, как мимолётный ночной кошмар? Может быть, каждое такое усилие – приближает этот миг?

Существо задрало голову, уставившись на звёзды. Есть ли там что? Есть ли хоть крупица правды в библейских нелепицах?

Впрочем, если и есть этот их рай… Таких как Тварь в него точно не пустят.

Слишком… Слишком не вписывается чернильно-чёрная клякса во весь этот жемчужно-сияющий мир.

Вода из ближайшей лужи смыла кровь и оставила на губах мерзкий, кисловато-железистый привкус.

Фургон!

Как велико искушение!

Просто открыть дверь.

Просто взять и открыть.

И будь что будет!

Увы – некоторые вещи в жизни можно сделать только один раз. После чего число доступных вариантов существенно сократится. Каждый выбор сокращает число доступных вариантов. Отсекает море возможностей. Не оставляет порой путей обратно. Каждый выбор порождает узор. Сужающийся, бесконечно сужающийся узор, сходящийся к далёкой-далёкой точке. К самому последнему Выбору.

Боятся ли Твари? В смысле – боятся ли всерьёз?

Ведь боязнь – это тоже привязанность. Боязнь потерять нечто… жизнь, свободу, какие-нибудь выгоды… А есть ли страх, когда терять нечего? Разве что страх «не обрести». Не обрести то, что будет страшно потом потерять?

Замкнутый круг.

Существо раздражённо мотнуло головой и зло сощурилось: глупости.

Какую чушь только не порождает разум!

***

За стенкой послышалось какое-то странное, подозрительное шебуршание.

Тимка открыл глаза и насторожил уши.

Шаги? Кто-то спрыгнул на крышу… какое-то четвероногое… Четыре лапы – топ, топ… топ… топ.

Уличная ящерка?

Светлая дырка в потолке потемнела – кто-то или что-то заглядывал внутрь. А может, просто наступил лапой, не заметив.

Кот опять прикрыл глаза – смотреть-то теперь и вовсе не на что. С вялым интересом прислушиваясь к происходящему, Тимка представил, как помоечный ящер вертится по крыше, принюхивается – есть ли тут чем полакомиться, не крадётся ли конкурент, а то и хозяин территории? Не придётся ли спасаться бегством или можно подраться?

Топ… топ… топ-топ. Топ.

Фургон качнулся – тот, кто бродил по крыше, спрыгнул на землю. И шаги стали бесшумны. Зато снова в потолке открылось светящееся отверстие. С танцующими в столбике света пылинками.

А потом вдруг лязгнул запор и дверь опасливо приоткрылась. Тимка с изумлением уставился на силуэт спасителя. Силуэты. А Джейк в четыре глаза – на него.

Не в силах поверить во вновь обретённую свободу, кот вывалился из фургона, споткнулся о что-то лежащее под ногами и едва не расквасил нос о брусчатку.

– Ого… – только и выдохнул он, разглядывая труп. Лежавший позади фургона, изрешечённый десятком ран, пёс сжимал длинный окровавленный нож. Из-под тела растекалась огромная лужа крови. До сих пор не подсохшей, изрядно разбавленной дождяной моросью.

Боязливо озираясь, бельчата жались позади Тимки, округлившимися перепуганными глазами таращась то на него то на трупы. Самих покойников бельчата обходили за несколько шагов, словно всерьёз опасаясь, что те вдруг оживут и ухватят их за ноги.

– Вы здесь откуда? – приходя в себя, спохватился кот.

– Я… там… нас высадили через пару улиц. И мы прятались во дворе. А потом… потом вокруг всё потемнело, я побежал… А потом рядом что-то захлопало и закричали, я выглянул… А они все мёртвые лежат.

Поочерёдно дополняя друг друга, бельчата поведали что им страшно и прижались к нему как цыплята к курице.

Тимка почесал затылок.

– Мда, – он обошёл фургон, разглядывая изломанные, изрезанные трупы. – Кто же это их так?

Бельчата синхронно пожали плечами. На покойников они старались не смотреть. И вообще всем своим видом выражали стремление уйти отсюда как можно быстрее и паническую боязнь наступить в пропитавшие асфальт чёрные лужи.

Тимка с подозрением покосился на их мордахи. Откуда узнали, где он? А если не знали – то зачем пугливым мальчишкам шариться в подобном месте, бродя среди раскиданных трупов, которых они так боятся?

Что хорошего в подобной обстановке они ожидали найти в фургоне?

Уж очень не вязалось такое стечение обстоятельств и детские страхи.

И очень всё это напоминало то, что было в разгромленной лаборатории. То, что прошло мимо их камер в погружённом во тьму коридоре.

Да нет, чушь. Он же тогда сам, лично выпустил белок из клетки!

Но сейчас, в свете последних событий и разыгравшейся паники, объятия четырёх маленьких рук, вцепившихся в его шорты, продёргивали вдоль хребта неприятным морозцем.

– Отцепитесь! – он высвободился, и бельчата отступили. Лишь уставились на него снизу вверх виноватыми умоляющими взглядами, от которых Тимке немедленно стало стыдно.

Нервно поджав губы, он покосился на близнецов и присел у ближайшего покойника. От запаха жжёного пороха защипало в носу.

Набравшись храбрости, Тимка осторожно потянул из неловких безвольных пальцев огромный воронёный пистолет.

– Что ты делаешь!!! – Джейк панически всплеснул всеми четырьмя руками.

– Ничего, – Тимка подёргал крючочки, понажимал кнопки, и после пары тройки «комбинаций» в руку ему выпал пустой магазин. – Им это без надобности, а нам…

Второй и третий пистолеты тоже были разряжены.

– А нам? – Джейк недоверчиво нахмурился. – Ты что, собрался в кого-то стрелять?

– А что? – Тимка перекатил ногой голову трупа. – Вот они бы не раздумывали.

Бельчата отвернулись и только тут Тимка заметил, что обоих близняшек изрядно трясёт – аж хвосты вибрируют…

Проверив последние два пистолета, он обнаружил в них по одному патрону. Итого – пять пистолетов и два патрона.

Он вновь покосился на близнецов.

Нет, конечно, беззаботной уверенности в том, что он и впрямь «запросто» может убить, у Тимки не было. Скорее напротив.

Хотя… Если бы у него был пистолет тогда, когда толпа этих вот гнала их по луна-парку, когда все прыгали в машину… может быть, тогда он и не стал бы особо задумываться.

А сейчас – ну какой мальчишка устоит перед возможностью на халяву разжиться «пестиком»?

И пусть он с трудом помещается в ладошке, пусть оттягивает карман так, что шорты норовят сползти на колени… Но оружие есть оружие!

Его, как минимум, можно загнать и получить неплохой навар.

Баксов сто, а то и двести. Нет – штукарь! Не меньше!

А один – на всякий случай, можно и себе оставить. Ну так, пофорсить поиграться, а то и напугать кого пригодится. Ведь на пистолете не написано, есть ли в нём патроны и сколько их там осталось.

Словом, бросать оружие – глупо.

И Тимка сгрёб все найденные пистолеты в стянутый с одного из покойников пиджак и стянул его рукавами в подобие свёртка.

Наткнулся на бумажник и, обшарив покойников основательнее, присоединил к добыче в общей сложности едва ли не тысячу долларов. Сумма, держать которую в руках ему доводилось не часто.

Игнорируя молящие взгляды бельчат, Тимка деловито распихал деньги по разным карманам: всё в хозяйстве пригодится – не время для сантиментов.

– Ну пошли уже, пожалуйста!!! – не выдержал Джейк, преодолев боязнь покойников и в четыре руки потянув кота прочь.

– Да идём, идём, – Тимка оглянулся на фургон. Конечно, в кабине бы тоже не мешало бы пошарить, да и мобилки. Хотя… да чёрт с ними! Кто их знает, что там у них напихано и к чему это может привести.

Окинув место кровавой бойни последним тревожным взглядом, Тимка и бельчата порскнули прочь.

***

– Мы ослепли. Мы в натуре ослепли! – всхлипывала Вейка, забившись в угол между домом и каким-то строением. – Я не хочу… За что?!

– Да успокойся ты! – волчица сердито пихнула кошку локтем. – Эта странная хрень может пройти точно так же, как и наступила.

– Если бы. Мы здесь уже час сидим! Утро скоро…

Рона невольно представила, как просыпаются жильцы дома. Как выходят наружу, как видят трёх девчонок, пускающих сопли и дрожащих от страха, забившихся в какой-то закуток возле дома… Слепых и беспомощных.

Страх, дикий, липкий страх…

А что если это всё – навсегда?

Что если они чем-то отравились в луна-парке?

Что если теперь остаток жизни им коротать вслепую? Наощупь?

А если крысы? Впрочем, ночной народец обычно по городу если и шастал, то не в открытую и, как правило, держась от всех на приличном расстоянии. Но ощущение собственной беспомощности и неизвестности всё равно пугало и заставляло панически прислушиваться – не крадётся ли кто к их троице?

Фантазия рисовала всё более жуткие и реалистичные картины и она непроизвольно сжала пальцы. Со стороны Вейки ей ответило такое же испуганное пожатие. Словно без слов обменялись всем тем невыразимым ужасом, что вгонял в панику и подкатывал к горлу, грозя выплеснуться бессвязным сдавленным рыданием.

До недавнего времени она и близко не задумывалась о том, каково это – жить на ощупь. Нет, конечно, Рона видела слепых время от времени. Но только никогда не примеряла на себя их проблемы всерьёз, по-настоящему.

Как жить, если весь мир исчез?

Если остались только ощущения от прикосновений. Кирпичная стена, асфальт… рука Динки.

Почему она так спокойна? Словно случившееся – не пучина необъяснимого ужаса, а какие-то мелкие неприятности, временные трудности?

Что-то знает, понимает, что случилось? Или – просто-напросто единственная, кто сохранил самообладание?

Сколько ей лет? Пятнадцать, шестнадцать? Больше?

До недавнего времени Рона уверенно ощущала себя самой старшей. И самой опытной. Но сейчас, сейчас, как и паникующей кошке, ей нестерпимо хотелось зарыдать, отчаянно, крепко-накрепко обхватить кого-то руками. Услышать что-нибудь утешительное, почувствовать чью-то, хоть чью-то уверенность! Она даже начала было выпускать кошкину ладонь, но Вейка в панике вцепилась в неё так, что стало даже больно.

Рона шмыгнула носом, сглотнула слёзы и постаралась загнать паническую дрожь поглубже.

Уверенность. Спокойствие и уверенность. Вот чего им сейчас не хватает. Чего, чёрт побери, не хватает ей самой!

– Спокойно. Всё будет хорошо. Никуда не бежим, сидим рядом. Отдайте руки!

Она осторожно высвободила ладонь из руки волчицы, не без усилия отцепила впившуюся в другую ладонь Вейку.

Кошка тотчас нащупала и крепко вцепилась в рысиную рубаху, а сама Рона яростно растёрла виски и глаза. Словно всерьёз надеясь стереть, соскрести проклятую темноту со своих зрачков. Надавила, помассировала так, что глаза заболели, но ничего нового не увидела.

Мелкие… куда все делись?

Бельчата, мыш? А Рик?

Ослепли ли и они тоже, не сидят ли где-нибудь в другом углу этого двора?

А если сбежали – то как поступят потом?

А Тимка… где сейчас этот малахольный?

Из глаз лило в три ручья, но теперь, по крайней мере, больше не надо было опасаться, что заметят. Только бы не хлюпнуть носом… Она открыла рот, но от желания шумно втянуть сопли это не спасало.

– Мы все умрём, – апатично вздохнула кошка. – Я знаю.

– Дура, – судя по голосу, волчица из их троицы беспокоилась меньше всего. – Заткнись, наконец!

– Сама заткнись! Это всё из-за тебя!

Нелепость обвинения была настолько абсурдной, что Динка не нашлась что ответить, но, судя по звуку, отвесила кошке плюху. Вейка тоже в долгу не осталась, и Роне пришлось вмешаться, разнимая завязавшуюся потасовку.

– Ну-ка тихо, вы! – шикнула она и осеклась. Настолько жалко и заплаканно прозвучал собственный голос.

– Опаньки… наша железная киса, оказывается, тоже распустила нюни! – истерично хихикнула кошка.

– Дура! – синхронно рявкнули волчица и рысь, едва не расхохотавшись этой слаженности сквозь слёзы.

– Сами такие. И зачем я только с вами связалась…

– А уж мы-то зачем… – в тон ей буркнула Динка.

– Так! Всё! Заткнулись обе! – Рона пихнула соседок для большей убедительности. – Идёт кто-то.

Рысьи уши настороженно дёрнулись в направлении шороха.

– Показалось? – шёпотом поинтересовалась кошка.

– Я… я что-то вижу! – с затаённой надеждой вскинулась Диана. – Я вижу! Боже…

Клубящаяся тьма вдруг побледнела, отступила и разом, словно небрежно сорванный занавес – исчезла.

В глаза хлынул свет. Точнее – тьма. Но уже не та, чернильно-чёрная, непроницаемая. А вполне нормальная, уютная тьма городской ночи. И звёздное небо. И весь мир, вдруг ставший таким нужным и важным.

– Господи!!! – Вейка вскинулась, таращась на соседок выпученными, в пол-лица глазищами. – Я тоже! Тоже вижу!

Девчонки вскочили, обуреваемые невероятным, ни с чем не сравнимым чувством облегчения. Позабыв, что минуту назад сама чуть не лезла в драку, Вейка повисла на их шеях, едва не уронив всю компанию обратно на тротуар.

– Да тихо вы! – шикнула рысь, отцепляя от себя кошкину руку. Но собственные переживания, да и заплаканная физиономия с припухшим хлюпающим носом не слишком-то способствовали командному тону.

Поспешно утерев лицо полой рубашки, она осмотрелась:

– Куда все делись?

Девчонки завертели головами, но двор был пуст.

– Чёртова хрень. Я в жизни так не пугалась, – бормотала Вейка. – Что всё это было?

– А я – знаю? – огрызнулась Диана, в свою очередь отпихивая кошку и от себя. – Пойдём отсюда, а то мало ли…

– Вот один! – Вейка первой заметила показавшегося из-за угла Рика. – Ах ты засранец! Ты где был, гад?

– Так это… – ошарашенный Рик неопределённо махнул рукой. – Осмотреться ходил.

Уворачиваясь от тумаков и тычков, он выронил своё импровизированное оружие, и тяжёлая труба не замедлила упасть ему же на ногу.

– Ойй… мля… да вы чё – сдурели? – лис запрыгал на одной ноге. – Совсем крыша потекла!

Вейка, видя его страдания, временно прекратила атаку, с суровым видом скрестив на груди руки и приняв неприступную позу.

– А остальные где? – подошедшая волчица сунула нос в арку, ведущую в соседний двор.

– А я знаю? – Рик зло пнул упавшую трубу другой ногой, зашипел от боли и сморщился снова. Махнул рукой в противоположную сторону. – Вроде туда попёрлись. Наверное, тоже осмотреться.

Рона оглянулась в указанном направлении и уставилась на показавшегося из арки мыша.

– Ну ты-то, ты-то куда полез! – возмутилась рысь. – Исследователь, блин!

Мыш по обыкновению промолчал. Подошёл, уставился куда-то вбок. И подзатыльник не отвесить: дурная голова и так вся забинтована – чего доброго, последние мозги вылетят.

А затем показались и бельчата. А следом за ними… Ронкино сердце ёкнуло, пропустив пару ударов…

– Привет, – вразвалочку приближающийся Тимка как ни в чём не бывало широко ухмыльнулся.

Словно не остался там, на асфальте, жестоко придавленный коленкой здоровяка в штатском! Словно никуда и не пропадал, ни в какой плен не попадался, а так, на пять минут отходил – нужду справить!

Нет, конечно, глупо было надеяться на что-то иное, но эта его беззаботная пофигистичность… В то время как она тут изводилась, представляя всякие ужасы и мучаясь от бессилия что-то сделать… А он… он!!!

И ведь ни в одном глазу!!!

Сдерживаясь из последних сил, Ронка уставилась на кота, яростно сверкая глазами от негодования.

Даже испугалась немного – настолько сильно вдруг захотелось сгрести его в охапку и… Не то обнять на радостях, не то поднять за грудки над землёй и хорошенько встряхнуть.

– Что? – Тимка невинно улыбнулся.

Даже руками развёл – «ну чего, чего уставились-то?».

Физиономия разбита, глаз припух, одёжка выпачкана, коленка ободрана до крови. Стоит и ухмыляется, сжимая в руках странный тряпичный свёрток.

Вот ведь! Поди, едва жив остался, а барахло какое-то – таки приволок!

Невольно повторив позу Вейки, Рона скрестила руки на груди и грозно втянула воздух, пытаясь кратко сформулировать всё, что так рвалось сейчас с языка.

Наблюдавшая сцену издали, волчица фыркнула – настолько рысь и кошка карикатурно повторяли движения друг дружки. Ни дать ни взять – жёнушки, встречающие нерадивых подвыпивших мужей.

Девчонки хмуро переглянулись.

В одинаковых позах, с одинаково насупленными физиономиями, с одинаково скрещёнными руками. Хмуро уставились на мальчишек. К горлу подкатило истеричное, безудержное веселье. И облегчение. И…

Вейка фыркнула первой, подтянув лиса за ворот майки, впилась долгим поцелуем, привстав на цыпочки и задрав ножку. А рыжий нахал, нимало не смущаясь присутствующих, по-хозяйски облапил и помял кошкин зад. Аж чуть от земли не оторвал.

Рона смущённо кашлянула и отвела взгляд. Вздохнула и сердито уставилась на кота.

А мелкий нахал многозначительно поднял брови – словно и впрямь всерьёз надеялся на повторение подобной сцены с собой в главной роли!

– Ага, щаззз… – Рона с негодованием вскинула подбородок. Вот ведь зараза мелкая! А ведь секунду назад ей и впрямь хотелось его чмокнуть! Ну не так, конечно, не развязно и долго, как в устроенном кошкой представлении. Не взасос… Или взасос?

Но эта его наглая самоуверенная моська… это картинно-пошлое движение бровями!

Она запуталась, пытаясь определить, что бесило больше. Сам факт появления у неё подобных мыслей и желаний или то, что не решилась их исполнить? Или то, что шанс был безнадёжно упущен – глупо, безвозвратно упущен и сейчас то, что ещё минуту назад можно было списать на смущённый порыв, теперь выглядело бы пошло и совершенно неуместно. В особенности применительно к самой старшей и ответственной предводительнице их маленького отряда.

Малолетний кошак бесил.

Бесил каждым взглядом, каждым жестом. Он всё делал не так и не к месту. Маленький, наглый, вызывающе самоуверенный проныра, в присутствии которого она всё чаще ощущала себя запредельно нелепо и глупо.

Но в то же время… Почему так защемило внутри? Тогда, когда машина тронулась, а он остался за дверью? И сейчас – когда он появился, приблизился вразвалочку с этой своей нахальной провокационной ухмылкой?

Чушь!

Вздор!

В любом случае, он ещё слишком ребёнок, а она уже слишком «стара». В шестнадцать лет разница в три года – целая пропасть, перешагнуть через которую нереально. Особенно если старший из двух – ты сама.

Самая старшая, самая взрослая.

Единственная, кто понимает, как всё вокруг сложно и непросто.

Она мрачно вздохнула и отвернулась, стараясь не косить завистливым глазом в сторону кошки, до сих пор не отлипшей от лиса.

***

– Упустили? Я вас правильно понял? – Паркер откинулся на спинку стула и уставился в потолок. Тяжёлая карболитовая трубка допотопного армейского телефона приятно холодила ухо. А вот внутри разливался холодок не из приятных.

Упустили! Упустили!!! Стадо великовозрастных болванов не смогло отловить кучку босяков-голодранцев и парочку неудачных экспериментов!

В горле непроизвольно заклокотало, но усилием воли генерал сдержал гулкий утробный рык. Тем более что тихий, чуть ироничный голос в таких ситуациях пугал куда сильней, чем исступлённые вопли. Уж ему ли этого не знать?

Паркер скосил глаз на неразлучный с ним ноутбук. Адская машина не подавала признаков жизни вот уже полдня. Но – кто знает, не услышат ли его те, на том конце?

– Бросьте все силы, оцепите точку последнего контакта на десять миль. Нет – на пятнадцать! Сейчас буду.

Пёс пружинисто поднялся с кресла, раздражённо бросил трубку на громоздкий аппарат и покрутил головой, разминая шею.

***

Джейн застонала и сползла с дивана. Голова кружилась, в ушах свистело, а в теле была такая слабость, что руки-ноги подгибались и путались.

Упав на четвереньки, лисичка пару минут безуспешно пыталась подняться на ноги. Кое-как усевшись, обвела комнату мутным беспомощным взглядом.

Непрошеный гость исчез. И разумеется – с кассетой и фотографией…

Мда.

Журналистка скривилась – в кои-то веки в руки попали хоть какие-то хвосты чего-то таинственного – и вот на тебе! Не прошло и часа, как кто-то грубо и бесцеремонно наложил на них лапу.

Одно хорошо: теперь её жажда разоблачить какую-нибудь громкую тайну лишь окрепла. Ведь судя по этому визиту – дело-то серьёзное. Более чем серьёзное, раз у кого-то хватило глупости ворваться в дом дочки Бенсона. Того самого Гарольда Бенсона!

Кривясь и морщась, она добралась до исходящего свистом чайника и выключила конфорку.

Упала за кухонный стол, в прострации разглядывая дальний угол кухни.

До недавнего времени сталкиваться с насилием ей не приходилось. Да что там! Вообще практически не приходилось.

Детство Джейн прошло в уютном спокойствии фамильного особняка, в той безмятежной богатой жизни, где не происходит ничего из тех ужасов, с которыми сталкиваются простые смертные. Где всё, что показывают по телевизору, кажется чем-то невообразимо далёким и малореальным.

Теперь же… Теперь же начиналась взрослая самостоятельная жизнь. Но не к этому ли она стремилась? Сама же хотела? Вот – на тебе, пожалуйста!

Грёбаная жизнь – как она есть.

Теперь, после этого беспардонного вторжения, мир предстал для неё совсем иным. Не радужным и безопасным, а злобным, пугающе затаившимся и в любой миг готовым подбросить какую-нибудь подлянку.

Даже собственная квартира уже не казалась таким уж надёжным убежищем, как ещё… сколько тому назад?

Джейн покосилась на настенные часы и вздрогнула, вспомнив о прихожей.

А если этот мерзкий тип вернётся? Или по её душу нагрянет кто-то ещё? Захлопнул ли незваный гость дверь, да и ушёл ли вообще?

Посекундно прислушиваясь и обмирая от страха, она прокралась в прихожую и замерла в трёх шагах от входной двери.

Собралась с силами, придвинулась ближе. На полшага, на треть… На четвертиночку! Чем меньшее расстояние до двери оставалось, тем сильнее билось сердце. Казалось, в любую секунду чёртова дверь вновь распахнётся и давешний улыбчивый тип вернётся. Проскользнёт в квартиру, ототрёт её вглубь и мерзко улыбаясь прикроет дверь за своей спиной.

Вот же тварь. Ублюдок! А эта его паскудная фальшивая улыбочка?

Собравшись с решимостью, лисичка в два прыжка подскочила к двери, щёлкнула засовом, провернула оба замка и только тогда облегчённо перевела дух. Руки противно подрагивали, а ноги сами собой норовили подогнуться. Подумать только – она валялась без сознания. Совсем беспомощная, лежала на диване, пока этот хмырь шарился у неё в квартире!

А если он… если он… воспользовался её беспомощностью?!

Джейн рефлекторно коснулась края трусиков и с подозрением прислушалась к ощущениям.

Было или не было?

Оглушительно тенькнул дверной звонок, и она, чуть не вскрикнув, шарахнулась вглубь комнаты. Спохватилась, замерла, стараясь не производить шума.

Неужели непрошеный «гость» и впрямь вернулся? Но… не думает же он, что она поведётся на этот развод дважды?

Лисичка на цыпочках приблизилась к двери, дрогнувшей рукой потянулась к дверному глазку, преодолевая накативший липкий страх. Секунды растянулись, размазались вширь. Почти замерли.

А может – может, вообще всё это ей показалось, померещилось? Или кто-то ошибся этажом, машинально позвонил? А потом, осознав ошибку, просто ушёл дальше?

Журналистка осторожно сдвинула закрывающий линзу язычок и прильнула к двери.

Никого. Лестничная клетка была пуста.

Ну и к чёрту. Ну и к лучшему!

Шумно выдохнув, она развернулась, но тут дверной звонок пиликнул ещё раз. Настойчиво, пугающе нагло и оглушительно громко. Джейн аж присела от неожиданности.

Что за дурные шутки?

Лисичка нагнулась к замочной скважине и, рассмотрев кусок знакомой майки, облегчённо вздохнула: Чарли.

Торопливо отперев дверь, она втащила коротышку внутрь, окинула лестницу подозрительным, настороженным взглядом и торопливо заперла дверь на все замки.

– Чё-то ты нервная какая-то, подруга, – бурундук деловито жевал жвачку и с неприкрытым интересом пялился на её не застёгнутые шорты. – Случилось чё?

Ойкнув, Джейн шмыгнула в комнату.

– Эй? Так нечестно! – фыркнул бурундук. – Я думал, уже пора отбросить формальности!

***

Когда все ушли, Пакетик уселся в центре землянки и замер до практически полной, неестественной неподвижности. Сохранять её он мог часами. Мог, конечно и сон изобразить, ведь настоящий – полноценный сон остался для него где-то далеко-далеко в прошлом.

Сколько он уже не спал? Год? Два?

С тех пор, как пришла Боль.

С тех пор, как всё изменилось.

Наверное, подобный подарок судьбы стоило бы считать за благо. Высшее благо, лучшее, что может быть в жизни. Ведь это всё равно что получить «бонус» – по сути, вторую жизнь.

Ну, как минимум – треть!

Не валяться бессмысленным, бездумным бревном по восемь-десять часов в сутки, а жить! Жить, думать, что-нибудь делать…

Вот только для того, кто живёт наедине с Болью, подобные подарки более чем сомнительны. Плюс восемь часов боли каждые сутки. Не прекращающейся, не покидающей ни на миг.

Словно каждая клеточка тела – раскалённая или леденящая колючка, словно пронзают тебя тысячи длинных игл. Ломающихся от каждого движения, впивающихся миллионами острых осколков в измученную, истерзанную плоть. Словно заживо содрав шкуру, обсыпают солью и натирают перцем. Словно в венах течёт кипящая кислота, а каждая косточка, каждый хрящик по размеру больше, чем предусмотрено окружающим их мясом.

В целом мире нет таких слов и фраз, хоть на процент, хоть на полпроцента способных описать эту Боль.

Но всё это мелочи, ничто по сравнению с тем, что было раньше. До того, как он научился ощущать всё это …иначе.

Тогда, когда боль сводила с ума, разбивала, дробила сознание на осколки. Настигала каждый осколок и крошила его на ещё более мелкие, почти не осязаемые пылинки.

Китовые дозы химии и странный навязчивый речитатив. Литания из огненных строк, медленно всплывавших из омута памяти.

…Где ворует рассвет нерождённых рука,

Распахнёт небосвод мёртвых звёзд хоровод,

Тень ничейных планет, вырвет время-река,

Тлен несбывшихся мечт, снов покинутых лёд.

Какое-то время всё это ещё удерживало его на самом краю, но…

Во время очередной «процедуры» он всё же узрел Бездну.

Бескрайнее, иссохшее и потрескавшееся поле тянулось от горизонта до горизонта сколько хватало глаз.

Терзавшая тело боль отступила, затихла, скукожилась. Осталась вроде бы рядом, но звучала уже не столь оглушительно, как раньше.

Запаниковав, он порывисто развернулся и… замахал руками, покачнулся на самом краешке обрыва.

Бездна.

Огромная бездонная расщелина делила это странное поле надвое.

Провал, наполненный мглистым, колышущимся маревом, пластами не смешивающегося тумана и… чем-то ещё.

Чем-то, что заставляло всё это колыхаться и перекатываться, лениво вздуваться навстречу единственному наблюдателю, а то и с внезапной алчностью выпускать в его стороны стремительные дымчатые султаны.

Ошарашенный зрелищем, он заворожённо замер на самом краешке, разглядывая Бездну. А Бездна смотрела на него.

Ад? Чистилище? Или какая-нибудь ещё «инстанция»? Бред воспалённого мозга?

Бездна смотрела на него.

Тысячи голосов нашёптывали что-то на разных языках, о чём-то молили, чего-то требовали. Звали, рыдали, смеялись. Угрожали, манили, сулили неземное блаженство и вечный, бескрайний покой.

Один шаг, просто шаг.

И всё завершится.

Навсегда.

Стоит лишь раскинуть руки и упасть в этот мягкий манящий туман. Уступить, подарить Бездне себя. Отдать столь малое… чтобы обрести целую Бездну!

Ослепительный свет хирургической лампы резанул лишённые век глаза десятком новых оттенков боли. Барабанные перепонки пронзили оглушительные, режущие ухо звуки. Шорох одежды, сиплое, оглушительное дыхание. Биение собственного сердца, гул текущей по венам крови и мерзкие, липкие чавки и бульки, издаваемые распятым на хирургической консоли телом. Склонившиеся над ним лица, облепленные респираторами, увеличительной оптикой и бог весть какими ещё приспособлениями.

И Боль. Тысячи, миллионы оттенков Боли.

«Ты чужой средь своих, ты не свой никому,

Глас фальшивых богов неизбывной тоской

Латы ложных надежд, облачающих Тьму.

Шутовская клюка, вечный путь в никуда».

Вспышка.

Тишина. Бескрайняя пустыня и Бездна.

Что будет, если прыгнуть? Встать на самом краю, раскинуть руки и медленно, не торопясь опрокинуться? Упасть в это бескрайнее бездонное марево, в объятия тумана и лететь. Туда, вглубь, навстречу всем этим голосам? Проснётся ли он от удара или Бездна и впрямь бездонна? И что будет тогда с его настоящим, реальным телом? Кома? Смерть?

Он раскидывает руки и кренится вперёд. Сильнее, ещё, ещё заметнее.

Вспышка.

Снова Боль и лица, какая-то прозрачная маска ложится на то, что когда-то было лицом. Его лицом.

«Мыслей злых карусель догоняет весна.

Аромат нелюбви, опаливший сердца,

Сладкий яд из ладоней испей ты до дна.

Только яростной боли открыта душа».

Мучители суетятся, бегают вокруг, пытаясь откачать, вернуть, выдрать из этой странной нирваны свою добычу.

Вспышка!

Он снова сидит на самом краю, беспардонно свесив вниз обе ноги, а Бездна нетерпеливо и алчно облизывает босые пятки. Тянется из глубин султанчиками щекотной, едва заметно мерцающей дымки. Уютной, неожиданно тёплой и нежной.

Где-то там, невообразимо, невозможно далеко продолжают терзать его тело.

А здесь, внизу, огромные пласты вспучиваются, вздуваются и опадают обратно. Сдуваются, отступают, сокращаются как гигантские, титанические лёгкие, исторгая навстречу жаркую упругую волну воздуха.

Вспышка!

Кресло, режущий свет лампы. Лица мучителей, склонившихся по обе стороны стола, озадаченно переглядывающихся и раз за разом пытающихся вернуть в истерзанную оболочку его ускользающее Я.

Вспышка!!!

Уютная пустыня и ласковые, но всё более настойчивые объятья Бездны.

Вспышка.

Вспышка.

Вспышка.

Какой-то стремительно учащающийся писк, бешеный перепляс индикаторов, стрелок и лампочек. Сто девяносто, двести два, двести сорок три, двести шестьдесят девять… Тревожный, панический писк зуммеров, на разные лады сообщающих о том, что что-то пошло не так и сполохи золотых молний, с учащающимся темпом прокатывавшихся по контурам и поверхностям всех видимых объектов.

В опустевшую оболочку вместо прежней начинки вернулась Бездна.

Произошедшее в тот день он не помнил.

Как не помнил толком и то, как медленно, по кусочкам, собирал себя вновь. Как извивался и корчился на холодном бетонном полу. Как всем телом бился о стены, оставляя на них кровавые кляксы и отчётливо заметные глазу выбоины. Как разбрасывая драгоценную еду и ломая зубы, бросался на толстый стальной ухват, которым эту еду пропихивали внутрь камеры.

Недели, месяцы безумия.

Бездна отступила. Неохотно, недовольно ворча, но – ушла.

Вернула бывшему владельцу истерзанную, изувеченную оболочку, Боль и ауру панического страха. Страха, навсегда поселившегося в глазах охранников.

Он выжил.

Удержался на самом краю бездны.

Но, увы, выжил не таким, каким его хотели видеть.

«Недоделка».

«Побочный эффект».

«Локальный дефект».

Что-то там, в глубине скользких серых извилин сработало не так и не в тот момент. Запечатлело, зафиксировало его в один из периодов помутнения, когда в очередном приступе безумия он сорвал, соскоблил с себя лицо. С тех пор на теле заживали любые ранения. Заживали быстро и полностью, практически не оставляя следов. Не заживала лишь рана, нанесённая себе в тот самый день.

Он опасен.

Опасен своим безумием. Этакой жуткой, пугающей червоточиной, затаившейся где-то внутри и только ждущей, чтобы вырваться вновь.

Ощущая это томительное, зловещее присутствие, он всегда и везде, каждой клеточкой, каждой шерстинкой своего тела до паники боялся, что ЭТО вернётся. Вырвется в мир, оттеснит, вновь отодвинет его в сторону. И произойдёт это не в каких-нибудь охраняемых подземельях, а средь бела дня, посреди улицы.

Или того хуже – посреди этой самой землянки.

Здесь, где к нему впервые были добры. Пусть не все – но многие.

Здесь, где он впервые ощутил что-то… чему не мог подобрать слов. Что-то, за что был бесконечно, безгранично признателен и благодарен им всем. Даже тем, кто морщил нос от его запаха, брезгливо вздрагивал и отворачивался каждый раз, как нечаянно натыкался взглядом на его маску.

Здесь, где он со всей безжалостной беспощадностью осознал, что лучшее, что он может для них сделать – это просто уйти. Исчезнуть, раствориться, убраться как можно дальше. Унести свою страшную тайну в другой город, на другой край света. Туда, где Бездна если и вырвется – то не причинит вреда ИМ. Ну… по крайней мере не так неотвратимо и быстро, как это могло произойти здесь и сейчас.

Уйти.

Встать и уйти.

Сделать как нужно, как правильно. Как нужно было сделать ещё там, в самом начале их странного, невозможного во всех смыслах побега.

Задолго до того, как всё внезапно стало столь сложно и… больно.

Панический страх вновь остаться одним. Ужасный, преступно-подлый эгоизм, которому он придумывал сотни, тысячи оправданий. Оправданий, которые ничего, ровным счётом ни черта не значили.

Грызущий изнутри голод становился всё сильней и настойчивей. Царапал, теребил, пощипывал.

Он был голоден почти всегда – стоило прекратить есть, как уже через пять, десять минут организм требовал новую порцию.

Через три часа чувство голода перерастало в грызущую настойчивую боль. К концу дня – от голода начинали путаться мысли, а к следующему утру на первый план, оттирая в сторону разум, начинали прорываться инстинкты.

Там, в подземельях, ему давали столько, что хватило бы на семерых-восьмерых пленников. Здесь – делились смешными крохами, которых едва хватало им самим.

Постыдившись просить больше, вчерашней ночью он выждал пока все заснут и, выбравшись на поверхность, набил рот травой, мхом и даже кусочками древесной коры. Увы, в отличие от желудков травоедов, подобная «пища» могла лишь слегка обмануть, притупить его собственный голод. Отсрочить его возвращение с удвоенными, утроенными силами.

Он нашарил ссыпанный в кучку мусор, потеребил фантики и огрызки, в пятый, должно быть раз, заглянул в опустевшие, измятые консервные банки. Вскрытые прямо когтями, рваные края их крышек местами пятнала кровь. Вскрывая их вчерашней ночью, он так спешил, что порезался. Конечно, для подобных целей куда больше подошли бы когти кота или рыси, но ни хозяин берложки ни чуть более крупная и крепенькая девица не обладали достаточной силой и крепостью пальцев. Вместо этого банки пытались открыть банально расплющив дверью о стальной порожек. Спасая драгоценную пищу от разлёта по всей землянке, он кое-как пробил в их крышках дырки и не без усилия выдрал крышки. Но вот что странно – одна из банок была не мятой. С идеальным, безукоризненным срезом. Словно консервный нож поработал.

Недоумённо повертев находку перед носом, Пакетик нахмурился и огляделся. Консервный нож? У кого здесь был консервный нож? Но… почему же тогда не поделиться, не одолжить его другим? Ведь нож – не сосиска, от него не убудет…

Ещё раз недоверчиво осмотрев странную банку, лис в пару движений отломал аккуратно обрезанную крышку, тщательно согнул её пополам и сунул в карман.

Встал, ?тпер дверь и оглядел землянку при свете скудного ночного отсвета.

Ничего похожего на нож или какое-либо иное приспособление, способное оставить столь аккуратный, безукоризненно ровный разрез.

Мотнув головой, он выбрался на крыльцо и уставился в небо.

После нескольких лет постоянного пребывания в тесных казематах лабораторного комплекса, находиться здесь, на открытом пространстве до сих пор было немного не по себе. Нависавшее над головой небо пугало своей бездонностью и осознанием того, сколь ничтожен и жалок отдельно взятый комочек плоти, ползающий по огромному, непередаваемо огромному для него миру. Миру, который всего лишь пылинка, одна из мириад подобных пылинок, щедро рассыпанных в космосе на чудовищные, не укладывающиеся в голове расстояния.

И как, вот как можно не бояться, не ёжиться, не обращать внимания на то, что над головой совершенно нет крыши? Что ничто не прикроет, не удержит, не отгородит от этой пугающей бесконечности. Пугающей, едва ли не круче Бездны.

Поглядывая на проступающие звёзды, Пакетик запер дверь, запрятал ключ под оговорённую кочку и, покосившись на пролегавшее рядом шоссе, рысцой побежал прочь, наслаждаясь жаром в разогревающихся, наконец-то выплёскивающих излишки энергии мышцах. Отбежав в поле, подальше от возможных глаз, он ускорился. Ещё и ещё, наслаждаясь давно неведанной свободой. Бегать в подземном комплексе доводилось ему разве что по закрытому, похожему на бублик треку. И это был, пожалуй, единственный, желанный «аттракцион» из всего ассортимента тамошних развлечений.

Бежать так он мог часами. Ещё один маленький подарок судьбы, маленькая компенсация уродства отсутствием усталости. Впрочем, не без подвоха. Не бегать теперь он не мог.

Стоило посидеть несколько часов неподвижно, как тело, казалось, готово было взорваться от избытка накапливаемой энергии. Появлялась тряска в конечностях, глаза застилала багровая пелена… Накатывал лютый, животный голод. А дальше… Что дальше, он не проверял – слишком страшно было ощущать весь этот первобытный удушливый ужас, что начинал сочиться откуда-то из самых потаённых глубин сознания. Вплетаться в мысли, нашёптывать пугающие, отвратительные вещи.

И он бежал, бежал, вспарывая тугой от скорости воздух голой грудью. Врезаясь в безмятежную ночную тишь безмолвным, беззвучным призраком.

Только шелест травы и гул ветра в ушах – в том, что от них осталось.

Бежал, ощущая, как спадает эта жуткая, пугающая дрожь, словно мышцы вот-вот взорвутся от распирающей их энергии.

Дико хотелось есть – со вчерашнего дня после неудачной попытки приобщиться к диете травоядных, голод накинулся на него с утроенной силой. Даже багровая пелена нет-нет да и мелькала порой по краешку поля зрения.

Спугнутые живым снарядом, с одинокого дерева сорвались птицы.

Немного сместив траекторию бега, он буквально взлетел на покосившийся столб, с силой толкнулся, заставив вкопанное в грунт бревно перекоситься в обратную сторону.

Жирный городской голубь взорвался облачком перьев.

Наверное, несчастная птица даже удивиться не успела – откуда здесь, на высоте шести ярдов внезапно возник двуногий.

Босые пятки на полфута вошли в дёрн.

Сдерживая тошноту, лис жадно впился в убитую птицу, чихая и отплёвываясь от лезущих в нос перьев. Порванный челюстями целлофан маски забивался в зубы и на язык, ошмётками прилипал к нёбу, но никакие подобные мелочи уже не могли пересилить жажду и голод.

Где-то там, на задворках сознания несчастную птицу было жалко. Запертое, оттёртое животным инстинктом сознание вопило и сопротивлялось, ужасаясь зрелищем растерзанной окровавленной тушки.

Но ни это сопротивление, ни рвотные спазмы, раз за разом подкатывавшие к самому горлу никак не могли остановить отвратительный ужин.

Сейчас он был просто зверем. Безумно голодным зверем, нашедшим наконец то, что могло утолить голод.

Стряхивая забившиеся в шерсть перья и размазывая птичью кровь по манишке, он выбрел к зарослям кустарника, в прорехах которого виднелся заливчик. Продолговатый изогнутый водоём, к одному из берегов которого лепился коттеджный посёлок.

Забравшись в кустарник поглубже, Пакетик тревожно огляделся и скользнул к водяной поверхности.

Подцепив края маски, потянул обрывки полиэтиленового мешка прочь.

Присохший и успевший местами врасти в плоть, целлофан с хрустом и мерзким чавканьем нехотя отделился от мяса. За ним потянулись волокна, сукровица, слизь, гной и кровь… Неестественно яркая, оранжевая, будто краска.

Мучительные секунды адской, непереносимой боли. Но что эта боль по сравнению с той, которая не ослабевала ни на миг, пропитывала каждую клеточку его тела последние годы? Боль обыкновенная, от физических травм или отделения маски – лишь одна из ноток в этой нескончаемой симфонии.

Увы, от осознания этого собственные действия не становились приятней – расставаться с кусками собственного мяса… было омерзительно.

Со вздохом облегчения лис сдёрнул последние смердящие ошмётки и отшвырнул прочь. Сглотнул кровь, заливавшую безгубый рот, оторвал наползающее на глаз внешнее веко – бесполезный и бессмысленный клочок плоти, которому никогда не стать тем, чем он должен.

Уродливая плоть нарастала каждые три-четыре дня. Гнила, отслаивалась, нарастала вновь… Жуткое, должно быть, зрелище. Со стороны.

А изнутри… Изнутри привыкнуть можно к чему угодно. Даже к тому, что сейчас предстояло сделать.

Он извлёк из кармана припасённую жестянку и принялся обскабливать череп острым краем.

Лоскуты и волокна того, что никак не могло стать мышцами, кожей и шерстью.

Когда-то давно, впервые увидев себя нового в зеркало, он шарахнулся прочь. Забился в угол. Выл и катался по полу, проклинал Бога, мучителей в белых халатах, коварную Бездну… Всех.

Потом он смирился.

Даже временами забывал о своём уродстве – пока в камеру не заглядывал кто-то из охраны. И тогда, под их пугливыми, опасливыми взглядами, ему вновь нестерпимо хотелось забиться в угол. Содрать, смахнуть с себя эту уродливую, вечно гноящуюся маску.

И он срывал, раз за разом.

Срывал, захлёбываясь болью и кровью, находя спасение лишь в чтении врезавшихся когда-то в память строк.

А эти, в белых халатах, с интересом наблюдали за тем, как в считанные дни плоть нарастает вновь.

По крайней мере ЭТО у них получилось.

Его резали, били, кололи, даже стреляли, оставляя пули там, где они завязли.

Он должен был стать совершенным солдатом. Не чувствующим боли, не знающим страха, не ведающим усталости.

Всё это было. Не было только солдата.

Вышвырнутый на ринг, он до последнего сдерживал, не пускал рвущиеся на волю инстинкты, несмотря на любые увещевания, приказы и угрозы. Его избивали до полусмерти и только тогда визжащий от ужаса разум грубо отпихивали инстинкты. Животное бросалось в атаку и если мучители не успевали своевременно улизнуть… остановить расправу не удавалось.

Словом, солдата из него не получилось.

Как и из нескольких десятков тех, кто сошёл с ума задолго до него и вскоре после него. Тех, кто нашёл способ убить себя – перегрызть вены, разбить голову о стены, свернуть себе шею.

Он видел всё. Видел, как умирали они в клетках слева, справа, перед ним и позади. Даже сам одно время пытался поторопить смерть. Но раз за разом это заканчивалось… ничем.

Безумная литания всплывала из памяти как вестник какой-то давным-давно позабытой, прошлой жизни.

Куски какого-то невнятного, никак не складывающегося в цельную картинку не то стиха, не то пророчества определённо затрагивали в нём какие-то струнки. Огненные буквы впивались в сетчатку, вплавлялись в мозг. Требовали внимания, теребили, отвлекали от Боли.

«Только яростной боли открыта душа».

Звучало как издёвка.

Откуда взялись эти строки он не помнил. Как не помнил ничего из своего прошлого, как не помнил порой и совсем свежие, недавние дни. Порой уже на следующий день он не мог вспомнить ничего из казавшегося таким важным и нужным в день вчерашний. Не помнил, кто он и что тут делает.

Не понимал почему так больно и почему все боятся его как чумы.

С удивлением смотрел на опасливых охранников, с безопасного расстояния посредством металлических ухватов подававшие ему миски с едой.

Он выжил. Вопреки и несмотря ни на что. Противореча здравому смыслу и всем прогнозам.

Постепенно охранников сменили другие, а тех – третьи. Постепенно опаска ушла и миски вновь стали передавать из рук в руки, несмотря на явное неодобрение тех, кто ещё помнил. Помнил что-то из далёкого-далёкого прошлого.

А затем его перевели в камеру покомфортнее. И кто-то из охранников не то всерьёз, не то в шутку швырнул ему бумажный пакет, сопроводив это советом «напялить на мерзкую морду».

Вопреки истинным ожиданиям охранника он так и сделал.

О, как он был благодарен за этот бумажный пакет!

За каждый чёртов бумажный мешок, щедро пожертвованный мучителями! Какое непередаваемое, неописуемое наслаждение и чувство защиты дарила эта жалкая маска!

Он натягивал мешок, проделывал дырки для глаз и словно бы разом отстранялся, отдалялся от всего этого мира.

Всё плохое оставалось там, по ту сторону этой тонкой преграды.

И никто – ну или почти никто – не мог видеть его таким, каким он отражался в зеркале.

Зеркала он ненавидел. Разбивал их везде, где только мог. Доставалось порой даже простым оконным стёклам. Всему, что могло отражать голый череп с лохмотьями воспалённой плоти, лишённые век глаза и оскал безгубой пасти.

Его били и сажали в холодный карцер, но боль уже не пугала, а холода он и вовсе не чуял. Истребление мерзких стекляшек на какой-то период стало буквально смыслом его жизни.

И раз за разом, вновь и вновь он продолжал срывать злость и страх на всех, способных отражать предметах.

В конце концов мучители сдались и зеркала пропали. Во всяком разе там, куда его выводили.

И тогда он попросил его сам.

Зеркало.

И к немалому его удивлению, профессор позволил.

В тот день, разглядывая своё новое… лицо, он понял, что смирился.

Окончательно. Принял себя. Нового себя – таким, каков был. Каким стал.

Это было… неописуемо. Эйфория, чуть ли не радость… Какой-то тупой экстаз и счастье от способности глядеть на ЭТО и уже не содрогаться от рвотных спазмов. Глядеть долго, всматриваясь в каждую деталь, каждый лоскуток, каждое пятнышко гноя.

Он таращился в зеркало часами.

На оскал безгубого лица, на жутковатый выкат глаз, на провалы и трещины в черепе, на куцые обрывки хрящей на том месте, где у всех прочих располагались уши.

Раз за разом сдирал неопрятные лоскуты плоти, обнажая кость. Белую. Ослепительно белую, на глазах розовеющую от крови.

Все уроды делятся на два типа – те, что не в силах смириться со своим уродством и большую часть жизни думающие только о нём… И те, которым удалось смириться. Хотя бы внешне.

Смириться – значит жить.

Жить, не думая непрерывно о том, насколько ты омерзителен для окружающих. Не ненавидя их за то, что им повезло больше.

Долгими ночами, когда вокруг воцарялась тишина, он размышлял. Копался в себе, раскладывая мысли по полочкам, анализируя их, выстраивая длинные логические цепочки. Механически нагружая мышцы тысячами бессмысленных упражнений, по кирпичику возводя свою собственную, личную философию.

Того типа, что позволяет из созерцания мухи «надумать» обстоятельный трактат о жизни насекомых, их месте во вселенной и предназначении в этом мире.

А ещё он никогда не сгонял этих вездесущих насекомых. Даже в те редкие моменты, когда они приземлялись на его свежесодранную плоть. Ползали, тыкаясь хоботком, потирали лапки. Находя для себя что-то вкусное.

Наверное, это было одним из признаков подступающего сумасшествия – смотреть на то, как тебя едят. Пусть микроскопическими дозами, выпуская невидимую глазу капельку кислоты. Размягчая плоть и всасывая в хоботок жидкую кашицу. Не ощущая их прикосновений, но осознавая сам факт – едят.

Не это ли – истинное место в пищевой цепочке?

Конечно, он в любой миг мог прихлопнуть бессмысленное насекомое, наверняка даже не понимавшее сколь близко оно от гибели. Мог, но не испытывал такой потребности.

Ведь и сам он – бессмысленная плоть.

Набор молекул, игрушка, чей-то эксперимент, не пригодный больше ни на что, кроме как быть «фениксом номер девять».

Феникс. Возрождённый из пепла. Какая ирония!

Он смирился. Думал, что смирился. Но события последних дней… События после побега показали, что где-то там, где-то глубоко внутри помимо царившей в душе апатии и бесконечной равнины Боли, завалялось нечто… Нечто странное. То, что заставляло угрюмо отворачиваться всякий раз, как он видел кошку и второго. Второго лиса. Симпатичного, привлекательного… и обладающего тем, что он сам начисто утратил. Способностью… нравиться.

Ревность? О нет… какая ревность, у кого? У этого?

Ободранный окровавленный череп уставился на своё отражение. Отвёл взгляд. Нет. Просто… просто ему категорически не нравился тот, второй.

Может быть потому, что тоже был лисом? Или слишком уж напоминал его самого? Только того, прежнего… У которого ещё было лицо и шансы найти любовь.

Шансы на нечто большее, чем безмолвно сидеть в углу, не рискуя лишний раз открыть рот и панически напрягаясь всякий раз, как кто-нибудь смотрит в его сторону? Сидеть, без конца ощущая, видя по лицам присутствующих, что исходящий от него запах… весьма ощутим. Последнее, пожалуй, самое мерзкое. Учитывая, что сам давно утратил любое подобие нюха.

Пакетик вновь качнулся вперёд, медленно и плавно окунув голову в отражение.

Наверное, не стоило.

Чёрт его знает, какие здесь микробы и бактерии… Вода из озера – совсем не то же самое, что стерильная, лабораторная. Где-то там, в глубине сознания он понимал это. Но перспектива заражения раны беспокоила его сейчас куда меньше, чем то, как все морщатся и старательно делают вид, что вокруг ничем не пахнет.

Одна только кошка никогда вид не делала. Напротив, скорее при каждом удобном случае норовила вытереть о него ноги. В фигуральном, конечно, смысле.

«Мистер Вонючка».

«Зомби».

«Хренов ароматизатор».

Но всё это из её уст необъяснимым образом ничуть не раздражало. Нет, не то чтобы приятно, разумеется. Но… ведь он и впрямь вонял.

Смердел, как кусок протухшего мяса. А на правду обижаться глупо.

А уж обижаться на Неё не получалось при всём желании.

Может быть, это своеобразная форма мазохизма? Может, именно потому его так тянет к грубоватой взбалмошной девчонке, самой красивой, самой лучшей из всех?

Лис скользнул в воду целиком.

В пару гребков ушёл в глубину, наслаждаясь каждым движением, прохладой водной толщи и теребившими шерсть струйками. Даже мокрыми шортами, которые было лень снимать – сами высохнут во время пробежки обратно.

Он знал, верил, что вся эта нарочитая грубость, вся эта демонстративная циничность и капризы – всё это напускное. Как колючая ракушка моллюска. А внутри – что-то мягкое, нежное…

Ведь сквозь узкие прорези маски порой видно куда больше, чем без неё.

И каждый раз, стоило кошке в очередной раз «отличиться» и брякнуть что-нибудь этакое, от чего остальные в компании порой бросали на неё косые осуждающие взгляды, каждый раз ему мучительно хотелось вступиться. Обнять, защитить, спрятать. Укрыть ото всех. Объяснить, рассказать им…

Но открыть рот, а тем более повести себя излишне… навязчиво – было для него не менее страшно, чем остаться без маски.

И он молчал и терпел, хотя внутри всё сжималось и сворачивалось, а где-то в тёмных углах даже взрыкивало то самое, что он так старательно загонял вглубь.

Ощутив быстро накатывающее удушье, лис в пару мощных гребков выплыл к берегу, вынырнул и… нос к носу столкнулся с каким-то незадачливым любителем ночных купаний. Деревенский пацан, явно не заметив кровавых ошмётков вокруг, небрежно набросил трусы на ветку кустарника и как раз пробовал воду кончиком пальца.

Бурундучок уставился на показавшийся из воды голый череп, оцепенел, и испуганно икнул.

***

Погоня, пережитые волнения и утомление от долгого путешествия – всё это угнетало. А пуще прочего давили неутешительные мысли о будущем. Казалось бы – всё закончилось, хеппи-энд. Но где там, держи карман шире!

Стоило им углубиться в трущобы, тишину предрассветного часа вспорол гулкий стрёкот – на бреющем, чуть не сшибая антенны с крыш, над городом прошли вертолёты.

А на улицах, буквально в квартале от них, заревели моторы каких-то крупных машин.

В окнах домов там-сям замелькали обеспокоенные, сонные лица горожан и компания перешла на бег.

Страх, паника, желание забиться в глубокую-глубокую нору и никогда оттуда не вылезать.

Они бежали по утреннему городу, испуганно шарахаясь от каждой тени, неловко сталкиваясь на поворотах, обдирая локти в узких переулках.

Подозрительно, пугливо вглядывались в зловеще приоткрытые подъезды, арки и закутки. Наконец шум и суета облавы остались где-то позади и они перешли на шаг.

– Не могу больше… сейчас сдохну, – простонала Вейка, держась за бок и жалобно косясь на Рика. Но тот и сам едва переставлял ноги, отсутствующим взглядом и машинальностью движений походя на зомби.

– Когда же это кончится! – всхлипнула кошка. – Бегаем, бегаем… Чёрт побери, я хочу нормальную кровать, посуду и долбаный душ!

– Если чуть срежем – там пруд есть, – Тимку недавние события утомили куда меньше прочих. За время непродолжительного пребывания в тесной камере мышцы его, в отличие от большинства из их компании ослабнуть просто не успели.

Так что, если не считать помятых рёбер и разбитой коленки, выглядел Тимка вполне бодрячком.

Единственно что, сунув чёртову железку в карман, он здорово погорячился: просторные не по размеру шорты под тяжестью спрятанного в них пистолета так и норовили сползти на колени и их постоянно приходилось подтягивать.

Приотстав, Тимка понадеялся было улучить момент и переместить оружие из штанов в свёрток, но подходящий момент всё никак не наступал: на него постоянно оглядывался то один, то другой из отряда. Причём, словно издеваясь – делали это по очереди, как на дежурстве.

Приходилось отдёргивать руку от карманов и глупо улыбаться – «а я чо, я ничо…».

– Да что там у тебя? – в очередной раз подозрительно зыркнув на свёрток, не выдержала рысь.

– Ничего. Так… – буркнул Тимка, в очередной раз с досадой подтягивая сползающие шорты.

Протопав через погружавшиеся в сон трущобы, компания углубилась в порт. Несмотря на раннее утро – часа четыре, если уже не позже – жизнь здесь ещё кипела. Ну, может быть, чуть менее активно, чем днём, но…

Как ни в чём не бывало работали краны, копошились грузчики и прочий портовый народец. Разносились негромкие басовитые гудки и трели всевозможных погрузчиков, кранов и буксиров. Внимания на кучку подростков никто особо не обращал – своих проблем по уши.

– Правее забираем, – улучив момент, Тимка всё же успел извлечь из штанов пистолет и перепрятать его в свёрток.

Настроение слегка поднялось.

– Вон те дома пройдём, и пруд будет, – он показал на видневшиеся поодаль горбатые крыши коттеджного поселения.

– Пруд? С пиявками? – желчно ухмыльнулась кошка, изобразив деланую радость.

– Пиявок вроде нет, но для тебя могу поискать, – хихикнул Тимка.

– Даа… давно я так не развлекался, – попробовал сменить тему Рик.

– А я говорила! – не утерпела Рона. – Сидели бы дома…

– Ну да, да… – Тимка попытался возмущённо всплеснуть руками, несмотря на свёрток. – Конечно, во всём виноват я, кто бы сомневался.

– Да ладно… – Ронка сбавила шаг, отстав от толпы. Взъерошила Тимкин хохолок и улыбнулась. – Ты у нас герой.

Мальчишка с подозрением покосился на неё: издёвка?

В его мирке похвала была явлением редким. Особенно не будучи приправленной изрядной порцией ехидства и желчи. Ну, так… чтоб не захваливать.

Но Ронка вроде бы не издевалась. Да ещё это мимолётное прикосновение к макушке… С одной стороны – приятно, конечно… С другой – как-то слишком уж «не так».

Не так, как ему хотелось. И даже близко не тянет на то, что перепадало балбесу-лису.

Подобным же образом, наверное, мамаши могли бы потрепать отпрыска. Или сестрица – взлохматить братца.

Будь они наедине, скорее всего он стерпел бы и даже обрадовался… Всё равно ведь, как ни крути – приятно. Но – не под этими насмешливыми взглядами всех прочих!

И Тимка, возмущённо мотнув головой, сердито стряхнул рысью ладошку, тотчас пожалев об этой поспешной резкости.

Ведь приятно? Приятно… Даже, казалось, сил прибавилось. Но…

Запутавшись в эмоциях и ощущениях, Тимка тихонько вздохнул.

– Скоро там твоя лужа? – обернувшись в очередной раз, Вейка споткнулась и едва не растянулась на тропинке. Набрала в грудь воздуха, явно собираясь существенно расширить окружающим словарный запас, но осёкшись под Ронкиным взглядом, лишь шумно выдохнула воздух.

– Скоро, скоро, – Тимка и сам уже не мог дождаться, когда можно будет наконец-то брякнуться на травку и хоть немного расслабить подкашивающиеся ноги.

Но сначала – ополоснуть колено.

Ссадина подсохла, но залившая шёрстку кровь неприятно склеила мех кровяной коростой.

Волчица пару раз порывалась перевязать «ранение», даже всерьёз собралась оторвать клок от собственной водолазки, но Тимка воспротивился.

Вот ещё – нашли рану. Что он, разбитых коленок никогда не «носил»?

Облюбовав кустарник у самой воды, беглецы попадали в траву, переводя дух.

– Боже… какой кайф… – кошка распласталась в позе морской звезды, раскинув ноги и руки. – Эй, кто-нибудь… вода хоть тёплая?

– Ага… с подогревом, – фыркнула волчица, переминаясь поодаль и купаться явно не собираясь.

Сдавленно попискивая, чуть в стороне в воду скользнули близняшки. А затем в поле зрения показалась и рысь. Намокший мех моментально потерял в объёме, и теперь она казалась не столь уж… крепкой и плотной. Скорее фигуристой – с налитой округлой грудью и тяжёленькой попкой. Соединявшая обе эти достопримечательности талия была широковата и, пожалуй, чрезмерно мускулиста, но общей картины отнюдь не портила.

Тимка оторвался от разглядывания «морской звезды» и, сунув в рот травинку, приподнялся на локте, чтобы лучше видеть.

Увы – вдосталь налюбоваться на Ронкину спинку не получилось: забредя на глубину, та погрузилась почти по уши. Обернулась, и Тимка поспешно отвёл глаза. Туда, где чуть в стороне разыгрывалось другое представление.

Подхватив Вейку на руки и нашёптывая ей что-то на ухо, коварно ухмыляющийся Рик потихоньку приближался с ней к краю воды. Не замечая подвоха, кошка расслабленно обхватила его за шею и блаженствовала в сладком неведении. У самой воды, заподозрив неладное, вскинулась, взвизгнула, но было поздно:

– Что ты… Ахх… не…

Плюх!

Отправив кошку в воду – прямо в одёжке, Рик бултыхнулся следом. Ловко увернулся от оплеухи и, плеснув на разъярённую подругу водой, вызывал новый шквал негодования и наскоков. Уворачиваясь и дурачась, парочка возилась в воде, вызывая у всех остальных смущение, показное неодобрение или просто веселье. У Тимки подобное вызывало острый, по-особенному тоскливый приступ зависти.

Согревшись движением, Вейка сменила гнев на милость и даже поплавала.

Разглядывать головы на поверхности озера Тимке быстро наскучило. И он, со вздохом отклеившись от насиженного места, отправился на помывку.

Размочив коросту, приложил к коленке папоротник и покосился на мыша.

Всё это время с обычным своим отсутствующим видом, необщительный коротышка сидел в сторонке, отстранённо таращась куда-то вдаль. То ли на купающихся, то ли сквозь них.

Тимка уселся неподалёку и поёжился: отвлёкшись от своих мыслей, мыш чуть повёл носом в его сторону, но взгляд его при этом оставался неподвижным, как у слепого. Точь-в-точь как у тех попрошаек, что Тимка не раз видал на Помойке. Тех, что по-настоящему были незрячи. Поворачивая голову, они, как правило, не фокусировали взгляд на чём-то конкретном. А вместо этого смотрели, казалось поверх или словно бы сквозь собеседника.

Но в их глазах, по крайней мере, виднелся зрачок. У мыша же – две чёрные бусины. И определить куда они направлены практически нереально. Да ещё это его вечно насупленное, мрачное выражение…

Тимке нестерпимо захотелось пощёлкать перед мышиным носом пальцами, вернуть из тех далей, в которых витали, должно быть, его мысли.

Словно почуяв его внимание, мыш вновь повернул голову. Выражение на его морде ничуть не изменилось, и от этого ощущение какой-то нездоровой неестественности лишь усилилось.

Хотя, что взять с ушибленного? Вон и башка вся забинтована. И сам какой-то весь… пришибленный.

– А ты чё не идёшь? – испытывая неловкость под этим взглядом, брякнул Тимка первое, что пришло в голову. Просто так – чтобы хоть что-то сказать, развеять эту странную паузу и натянутое, нервирующее молчание.

– Не хочу, – голос у мыша был тоже невзрачный. Серенький, бесцветный. Не голос – шелест. Как листва в кроне осеннего дерева.

Возразить на этот простой аргумент было нечего, да и продолжать диалог желание начисто отпало. И Тимка счёл за лучшее заткнуться.

Тем более что на противоположном берегу озера, в рядах гнездившихся у самого берега домишек, вдруг одно за другим начали загораться окна.

– Опаньки… – кот с тревогой всмотрелся в наметившуюся суету. – Эй… народ! Вылазили бы вы оттуда, а?

Обеспокоенно привстав на цыпочках, он приставил ко лбу ладонь, разглядывая зарождавшуюся на противоположном берегу суету.

Мятущиеся лучи фонариков собирались и стягивались в рой, явно собиравшийся двинуться вокруг озера.

– Эй! – Тимка разволновался всерьёз – подобных ночных шествий он тут отродясь не видывал и что бы ни было их причиной – попадаться этой толпе на пути с их стороны было бы крайне неблагоразумно.

Подскочив к берегу, он яростно замахал руками:

– Шухер! Валим от греха подальше!!!

Купающиеся обеспокоенно завертели головами, полезли на берег, торопливо натягивая шмотки.

– Чего там? – первой выскочив на сушу, рысь, казалось, натянула одёжку за пару секунд – даже в кустах не замешкалась.

– Абзац какой-то… – Тимка хмуро смотрел на толпу огоньков. – Может, ищут кого?

– Господи, да когда же это всё закончится… а? – плаксиво протянула кошка. – Сколько нам ещё бегать?!

Мокрый мех на девчонках моментально промочил и одёжки и Тимкины глаза так и норовили «невзначай», между делом, проехаться по всем достойным внимания местечкам. Благо в поднявшейся суете и панике никому до этого дела не было.

– Ну – чё стоим? Валим, валим, пока они сюда не припёрлись! – подоспевшая волчица, казалось, заметила эти его нескромные взгляды и с неопределённым выражением покосилась на Тимку.

Компания поспешила прочь, стараясь держаться так, чтобы густой кустарник как можно дольше скрывал их от надвигающейся из посёлка толпы.

– Бегом, бегом! – Ронка пропускала бегущих мимо себя, подталкивая нерадивых как заправский сержант.

– Да не нас это ищут! – с затаённой надеждой выдохнула Вейка. – Ну зачем этим-то?

– Нас, не нас… какая разница! К чему лишний раз напрашиваться? – отвлёкшийся лис запнулся и едва не пропахал носом землю.

Оглянувшись, Тимка пропустил вперёд белок, тащивших под руки вяло протестовавшего мыша.

Замыкала колонну волчица. Бежала легко, без видимых усилий – так, словно не было у них ни длинной марафонской прогулки, ни беготни от свалившейся на хвосты погони.

В иное время он, быть может, и удивился бы этим фактом, но сейчас – когда от внезапно нахлынувшей усталости спотыкался и путался в собственных лапах, Тимка едва держал темп.

Преодолев поле, запыхавшиеся беглецы углубились в жиденький лесок и попадали в траву.

Позади, встревоженные чем-то «деревенские» рыскали по берегу озерка, нервно подсвечивая себе фонариками. Кое-где в их процессии несли какие-то палки и факелы. В сторону лесополосы вся эта суетливая компания вроде бы и ухом не вела.

– Пронесло, – резюмировала рысь, опасливо выглянув из-за дерева. – Ну, встаём, встаём. Чего расселись? Ещё чуть-чуть и… дома.

Последнее слово прозвучало с едва заметной запинкой.

Но запинку эту, судя по опущенным взглядам, заметили все.

Одни лишь близняшки глазели по сторонам, не заморачиваясь никакими взрослыми мыслями и словно бы вовсе позабыв о случившихся этой ночью кошмарах.

Вздыхая и охая, измотанная колонна кое-как доползла до кошачьего схрона и Тимка поскрёбся в дверь.

Молча ввалившись в землянку, они попадали кто где был.

Оставленный в одиночестве, молчаливый лис в маске с немым вопросом таращился то на одного, то на другого, но никто из запыхавшихся беглецов не горел желанием поведать ему про все обрушившиеся на них приключения.

Особенно в свете того, что купленная для него еда тоже осталась где-то там, под ногами преследователей.

***

Осторожно касаясь светляков, ещё не заснувших, но уже соскальзывающих в вязкий, мягкий сон, Тварь неспешно перебирала их вялые, сонные мысли.

Самое удобное время. Те самые мгновения, что требуются им для отхода ко сну.

Время, когда мысли теряют свою упорядоченность и линейность, а вместо этого скачут и прыгают, будто лучик фонарика, выхватывая из общего месива впечатлений то одно, то другое…

В такие моменты подтолкнуть их в интересующем направлении – проще простого. И ни у кого никогда не возникнет ни подозрений, ни опаски, ни даже тени удивления по этому поводу.

Увы, сегодняшнее вечернее шоу не в пример скромней вчерашнего. Измученные до полного отупения, светляки без сил валялись на полу и погружались в сон, минуя эту самую вкусную стадию. Вырубаясь как выключенные лампочки, засыпая практически без всяких членораздельных мыслей. Те же немногие обрывки, что удавалось всё же нащупать – оказывались ещё скучнее, чем мысли обитателей лабораторий.

Впрочем, оставался ещё и счастливчик, который не спал.

Ещё один повод для зависти, наверное.

Ведь сон – это тоже слабость. Глупая раздражающая своей нелепостью слабость. Бессилие, беспомощность разума.

Сегодня на долю «везунчика» тоже выпали приключения. И Тварь с интересом перебирала всё новые и новые ниточки этого клубка. Вытряхивала, выпутывала из узелков впечатления, эмоции и… боль. Много боли.

Светляк никогда с ней не расставался, но мучился вовсе не этим.

Сейчас его изводило другое – колючее, стальными гудящими струнами натянутое сплетение.

Острое желание убраться прочь, и не менее нестерпимая тяга остаться.

Как «резиночки», в которые любят играть девчонки, – растянутые на пальцах резиновые кольца, которые полагается перехватывать, замысловато подцепляя когтями, и выворачивать, раз за разом образуя новые узоры.

Подобно этой дурацкой игре, светляк без конца теребил и дёргал сейчас свой собственный узор. Крутил, растягивал, перебрасывал.

До боли в висках стискивал зубы. От неспособности ничего изменить, от страха и стыда. Гремучего коктейля того, что с некоторой натяжкой можно назвать «мировосприятием».

Раз за разом упираясь всё в тот же узор, от которого так стремился уйти.

Точно так же, как некогда и сама Тварь изводила себя подобным набором мыслей. И осознание этого внезапного сходства неожиданно взбудоражило, внесло сумбур в давно уже, казалось бы, упорядоченное, систематизированное и распиханное по полочкам её собственное «Я».

Внезапно образовавшийся сумбур ширился, разрастался. Ни дать ни взять – спонтанная автомобильная пробка, внезапно накрывшая один, другой, третий перекрёсток.

Накатило дикое, иррационально-противоестественное желание подойти, коснуться, дотронуться. Заговорить.

Поведать одному уроду, что рядом, здесь, совсем близко есть другой. Пусть не совсем такой же, но… на удивление похожий.

Что два – это уже не один. И пусть уродство их в разном, пусть сравнивать то и это столь же абсурдно, как порезанный палец и оторванную голову, но…

Решиться заговорить сейчас, снова… Было отчего-то труднее, чем вчера.

И пусть светляк и не поймёт, КТО или ЧТО с ним говорит. Пусть даже не сумеет определить в толпе – КТО.

Не в этом дело. А в том – что и как сказать… Сказать-то ведь и нечего. Слишком много и слишком сложно. Настолько, что «выговорить» это всё связно и внятно – не проще, чем «рассосать» упомянутый автомобильный затор. Пожалуй, даже сложнее.

Не получалось, и всё тут!

Как говорится – «язык не поворачивался», если подобный оборот вообще применим к тому, кто наделён правом вплетать в мысли светляка свои собственные.

Да, пожалуй вот он – тот самый. Тот, кого можно впустить, показать то, что скрыто.

Если и есть в этом мире кто-нибудь способный понять и принять сущность Твари, то разве что он, Неспящий.

А если нет? Если всё это ощущение схожести, идентичности и чуть ли не родства – просто иллюзия? Сиюминутный порыв, отказ здравого смысла и трезвой логики? Что если не поймёт, не примет?

Нет, Тварь не умела бояться.

Что может напугать того, кто живёт с нарастающим желанием сдохнуть? Исчезнуть, оборвать мучительный поток мыслей и непрерывное ощущение собственной чуждости всему и вся, ненормальности и неуместности в этом мире чужих иллюзий?

Боится тот, кому есть что терять.

Значит ли это, что страх всё же есть? Что изменилось? Когда и что появилось то, что терять стало страшно?

Неопределённость была мучительна – ещё одна слабость, от которой пока никак не удавалось избавиться.

Как-то раз в кабинете профессора обнаружился настольный сувенир – деревянная пирамидка. Простая деревянная пирамидка с водружённым на самое остриё стальным шариком. Шарик ДОЛЖЕН был скатиться. Неважно, по какой из четырёх граней. Неважно куда. Неважно зачем.

Шаткое равновесие этой системы не имело права на существование.

Ведь это была НЕОПРЕДЕЛЁННОСТЬ. Но… проклятый шарик не падал, а созерцание пирамидки день ото дня сводило с ума. Пирамидка притягивала внимание, путала мысли, затягивала мучительным желанием столкнуть наконец этот чёртов шарик. Просто взять и столкнуть.

Это было глупо, нелогично и пугающе навязчиво.

Тем более, что шарик, как оказалось, был попросту насажен на торчавший из пирамидки штырёк.

И вот сейчас, сейчас вдруг вновь накатило безумное, нестерпимое желание «толкнуть шарик».

И посмотреть, что будет.

И не важно, на какую из граней он скатится. Пусть всё станет хуже, пусть вообще пойдёт прахом. В конце концов – ведь всегда есть тот, универсальный выход.

Выход из любых ситуаций.

«Привет…» – произнесла Тьма.

Светляк вздрогнул, закрутил башкой, судорожно пытаясь рассмотреть что-нибудь в погружённой во мрак землянке. Засветил вполнакала фонарь, повёл лучом по лицам спящих.

Недовольно морщась и отворачиваясь, население тёмной каморки протестующе заворчало.

Мысли светляка спутались, заметались в паническом хороводе… Точь-в-точь, как тогда. В самый первый раз. Но тогда убедить себя, что весь разговор померещился у него получилось. Сейчас же…

Тварь улыбнулась бы, если бы это имело смысл.

Отрицать очевидное, прятать голову в песок, словно глупый страус…

«Опять ты?» – после паузы мысленно откликнулся светляк.

«Я».

Отслеживать сумбурно скачущие мысли в подобных случаях – всё равно, что пытаться прочесть книгу, небрежно пролистывая её страницы за пару секунд. В лучшем случае выхватишь слово-другое. Но общий смысл – непременно упустишь.

Мятущиеся раскалённые нити хлестали, секли дымящиеся щупальца тьмы, сбивали с толку мешаниной самых противоречивых эмоций, не давая порой уследить и понять тот или иной оттенок, ту или иную петлю.

Лихорадочный поиск «разумных версий», бесконечные раздражающие сомнения в собственной нормальности.

«Я схожу с ума?»

«Не больше, чем все».

«Кто ты?»

«Не важно».

«И чего тебе надо?»

«Поговорить, например».

«О чём?»

Простой вопрос. Но как сложно порой на него ответить…

«А о чём бы ты хотел?»

«А я – хотел?»

«Но ты ведь хотел? Вчера?»

«Покажись! Кто ты? Где?!»

«Зачем?»

«Хочу знать, что не сошёл с ума. Голоса в голове – это, знаешь ли… классика», – прорези целлофановой маски напряжённо перескакивали по лицам спящих, но никто из них не выглядел подозрительно. Ну – не подозрительней, чем обычно.

Проснувшаяся кошка погрозила ему кулаком и луч сместился на скукожившегося в противоположном углу мыша. По обыкновению держась максимально отдельно, тот почти весь утонул в утеплённой куртке охранника. Здесь, в каморке, несмотря на тёплую летнюю погодку, он залезал в неё постоянно – словно моллюск в родную ракушку.

Тварь мысленно усмехнулась.

С одной стороны – в словах светляка и впрямь есть логика. С другой… ох уж это наглое «докажи!».

«Докажи, что ты есть».

Забавно.

Может быть, создать ему убедительный глюк? Может быть, прикинуться кем-то из спящих? «Проснуться» и сказать – вот он я? И посмотреть, что будет?

Забавный был бы эксперимент. Особенно наутро, когда проснётся ничего не подозревающий «оригинал».

Но… врать не хотелось. Не то, чтобы для Твари это было проблемой, но… Не сейчас. Не ему.

Простит ли этот светляк такой обман? Не оставит ли это след… На всём, что будет или не будет потом? Увы, как бы ни было велико искушение… Но лишаться своей тайны – слишком страшно.

Так же страшно, как самому светляку стянуть его чёртову маску.

«Ты здесь ещё?» – Пакетик не оставил надежд высмотреть собеседника, но уже не столь активно, как раньше.

«Здесь. Фонарь потуши. Разбудишь кого-нибудь».

Но лис не послушался. Напротив, похоже, и сам собирался будить всех – словно и впрямь надеясь тем самым установить личность таинственного голоса. Вскочив на ноги, втянул воздух. И замер.

«Ну-ну… чего же ты?» – издевательски хмыкнула Тварь. – «Давай, не смущайся…»

Но подать голос для несчастного уродца было немыслимо.

И переплетённое противоречие стянулось в очередной узел решения. Лис выдохнул.

«Зря. Это было бы… забавно».

А вот это, пожалуй, говорить вслух не стоило. Узел светляка сорвался, нить лопнула. Лис снова втянул воздух… но вместо того, чтоб орать – подскочил к металлической двери и занёс кулак.

«Вариант», – признала тьма. – «Но… чего ты добьёшься?»

«А ты? Чего добиваешься ты?»

«Не знаю».

Занесённый кулак замер в когте от двери. Сжался сильнее, медленно и беззвучно упёрся в дверь костяшками.

Землянка вдруг показалась неимоверно тесной и душной. Нестерпимо захотелось выйти.

Лис порывисто обернулся к спящим, словно надеясь сим крайне наивным движением подловить таинственного собеседника.

Открутив гайку, Пакетик толкнул дверь и вывалился в утреннюю прохладу. Остановился, прикрыл дверь, прижался спиной к холодной металлической плоскости.

«Полегчало?» – прорезался Голос.

«Определённо, я схожу с ума», – лис опустился на корточки, скользя спиной по двери. Стиснул голову ладонями.

«Когда сойдёшь – я тебе сообщу», – заверил Голос.

«Не болтать… не болтать самому с собой… всё это кажется… просто кажется. И это пройдёт…» – лис замотал головой сильнее, словно всерьёз надеясь вытряхнуть незримого собеседника из уха. Впился в маску когтями.

Как доказать кому-то, что тот не сошёл с ума, не показываясь и не раскрывая себя?

Что ни скажи, какую картинку не сунь – всё равно запишут в глюки.

А глюк – по сути лишь подтверждение диагноза.

Да по большому счёту и предъявление настоящего тела с точно тем же успехом может быть сочтено глюком и мороком.

Нда уж… Вот уж точно – если кто пожелает записать себя в психи – разубедить его в этом почти нереально.

«Почему ты не можешь просто поверить?»

«Поверить – во что?»

«В меня».

«В бесплотный голос, который звучит у меня в голове?» – лис фыркнул и сморщился.

«Для начала в то, что этот голос – не плод твоего воображения».

«А что же ещё?»

«Например, такой же урод, как ты…»

Лис до боли стиснул челюсти. Глупо не признавать очевидного, глупо злиться на правду, но когда даже твой собственный внутренний голос всерьёз называет тебя уродом…

«…только чуть более страшный».

А вот это уже обидно. И… смешно?

«Чепуха – урод здесь только я», – произносить подобное «вслух» было столь же нелепо и странно, как и общаться с внутренним голосом.

«Мы все уроды. Просто по-разному».

«Я, может, и псих, но не слепой!»

«Не слепой. Ты дурной. Видишь только маски. Такие же глупые, как твоя».

Лис пружинисто вскочил. Стиснул кулак… расслабил… выдохнул.

«Если ты один из нас – то почему так боишься показаться?»

«Не боюсь. Просто не хочу».

«Не доверяешь?» – лис иронично вздохнул.

«А ты бы доверял?»

«Перестань отвечать вопросом на вопрос!»

«Могу и вовсе замолчать».

«Вот и замечательно. Сделай милость – заткнись!»

Тварь обескуражено примолкла.

Нечестно.

Неправильно.

Ведь этот приём известен сотни лет. И это лис, чёртов лис должен был сейчас изводиться в молчании и стремиться хоть с кем-то поболтать!

Тьма негодующе всколыхнулась, раздражённо борясь с нарастающим желанием сдаться.

«Эй».

Вперясь взглядом в рассвет, лис молчал.

«Эй, придурок!»

Молчание.

«Чёрт с тобой, если тебе это так важно… Отойди от двери».

Пакетик с подозрением покосился на дверь, но, помедлив, отступил на пару шагов прочь.

«Дальше. Ещё. Отвернись».

«Это зачем ещё?»

«Ты же хотел доверия?»

«И… при чём тут это?»

«Я покажусь – в знак доверия. А ты – в знак доверия – не обернёшься».

Секунду обдумав эту странную мысль, лис раздражённо встряхнул головой.

«Чушь. Какой смысл, если я не должен смотреть?»

«Но ведь ты можешь и обернуться!» – резонно возразил Голос. – «Если сам не доверяешь…»

Возразить на столь странную логику было нечего.

«Ладно… Это даже забавно», – лис демонстративно уселся в траву и скрестил руки на груди. – «Не смотрю».

Игры… доверие… прятки…

Тварь до последнего момента не могла решить – продолжать ли этот странный фарс, не оставить ли всё как есть, не заткнуться ли от греха подальше… Ведь проще, намного проще как раз оставить. Ну или хотя бы отложить. Не спеша обдумать, осмыслить спонтанный фарс, взвесить все за и против.

Чтобы не было этой дурацкой противной дрожи и сумбурной путаницы в мыслях. Чтобы не было никаких лихорадочных «за» и «против», не было мучительных колебаний и паники от попыток принять мгновенное важное решение – как поступить, если лис обернётся?

Да, над этой ситуацией следовало бы подумать денёк-другой. Взвесить, разложить по полочкам, проанализировать и рассортировать собственные приоритеты, мотивы и чаяния. Определить риски и возможные варианты… Подумать о последствиях – для них, для себя. Для всех тех, кто без сомнения ищет всю беглую компанию и рано или поздно, наверняка найдёт – всех или кого-то отдельного.

Нет… Слишком долго. И слишком страшно, что сейчас, именно сейчас может быть упущен тот самый момент. Момент, когда всё может быть проще. Проще, чем потом, после.

Иррациональные эмоции порождают иррациональные действия.

И неслышно переступив через спавших, Тварь толкнула дверь.

«Убить!» – глухо долбил в висок «голос разума». – «Если обернётся – убить!»

«Не думать ни о чём!» – призывало что-то алогичное, нелепое и бессмысленное попискивающее из глубинных закоулков разума. Что-то, чему Тварь никак не могла подобрать определения.

Это самое «что-то» наполняло всё тело странной, до одури приятной дрожью. Ощущением лёгкости, отстранённости… И словно бы пустоты.

Как от пары кубиков морфинового раствора, который, если чуть постараться, можно было выпросить у белых халатов.

Физическое тело словно бы отслаивалось, отставало от движений, запоздало копируя их, как не слишком расторопный мим, подражающий прохожему.

Усеявшая траву утренняя роса смочила босые ноги.

Шаг.

Ещё.

Лис сидел неподвижно, но – боже, какая свистопляска кружилась сейчас в его мыслях! Какое напряжение застыло в каждой мышце…

Тварь замерла в шаге от светляка, через связавшее их переплетение нитей ощущая невероятное, чудовищное напряжение.

Сводящий мышцы страх.

Надежда.

Боль.

Едва сдерживаемое желание обернуться.

Дрожь.

Снова надежда и снова – боль. Нет, не физическая, не привычная и давно сросшаяся с каждой клеточкой тела. А этакое щемящее, безумное стремление вырваться. Выскочить из «зоны отчуждения». Из пузыря диаметром в пару шагов, что словно неощутимый, невидимый кокон окутывал его последние годы.

Яркое, пронзительное желание. Отчаянное, как истошный вопль летящего в бездну, обжигающе, как бурлящая магма.

Подсматривать за этим было нестерпимо – всё равно, как попробовать поглядеть на солнце не жмурясь.

Тьма отшатнулась, отдёрнула щупальца от чужих струн.

Казалось бы, что может быть проще – подарить прикосновение? Тупо ткнуть пальцем.

Пересечь «полосу отчуждения».

Тварь никогда не понимала тяги светляков к тактильным ощущениям. Весь этот обмен рукопожатиями, все эти похлопывания по плечу и, конечно же, их нелепый дурацкий секс.

Сказал бы кто, что в один из «прекрасных» дней придётся тыкать пальцем в чужую плоть…

Хотя… Нельзя не признать, что в какой-то мере это… любопытно.

Нужно лишь преодолеть неловкость и решиться. Коснуться не в привычном сияющем мире, а в грубом, физическом.

Не мыслью, но пальцем.

Обыденное, казалось бы, действие. Но, будто заразившись от светляка этим глупым сумбуром, теперь он тоже видит в сём нечто большее, чем просто тычок одной плоти в другую.

И в голове шумит ураган мыслей, а тело отказывается подчиняться.

Кончик пальца, зависший в дюйме от лисьего загривка, покалывает, словно наэлектризованный. И несчастный этот дюйм кажется непреодолимой пропастью.

Отчаявшись справиться с ураганом чужих и своих мыслей, Тварь просто впитывала этот поток, пропускала сквозь себя, не деля уже на своё и чужое, не пытаясь расплести на внятные и связные нити. Напротив, ощущая, как этот поток захлёстывает её собственные, увлекает обратно, чтобы вернуть перепутанные, сумбурные лохмы.

Да к чёрту!

Вытянутый палец коснулся лисьего загривка, примял пружинящий короткий мех и упёрся в напрягшуюся мышцу.

Этот миг длился, длился и длился. Растягивал в бесконечность секунды, деля их пополам, а затем ещё, ещё и ещё раз.

Обоих словно прошило молнией и время на миг застыло.

Ощущения тел и слипшиеся в сумбурный шквал мысли образовали подобие зеркального коридора. Этакий призрачный тоннель, в котором без конца и края отражались лишь они двое. Разбиваясь на тысячи осколков, в каждом из которых, дробясь на сотни, тысячи фрагментов тоже возникали зеркальные коридоры. Миллионы, мириады маленьких коридорчиков.

Падение в вечность – наверное, так могли бы назвать это ощущение поэты.

Ощутив, как с каждым мгновением это затягивает всё сильнее, Тварь в панике оборвала контакт и отдёрнула палец.

Шквал эмоций смял, спутал чёрные нити, окатил лихорадочной дрожью. Погнал прочь, обратно, туда, где можно затеряться, спрятаться среди тех, других…

Скрыться, отлежаться, рассортировать, обдумать. Проанализировать этот странный всплеск, эту глупую игру.

Просто замереть, поставить на паузу. Отложить, отстраниться, осмыслить.

Тёмный силуэт шарахнулся прочь.

А лис так и не обернулся.

Просто сидел и пялился на рассвет сквозь прорези маски.

***

– Шестеро. Шесть трупов за несколько секунд, – Паркер прошёлся вдоль столов с разложенными на них телами. Вперился мрачным сверлящим взглядом в лица солдат, вытянувшихся вдоль стенки.

Псы молчали – всё, что можно было сказать в оправдание провала, уже было сказано.

И не только сказано.

Сто раз вдоль и поперёк изучены и проанализированы записи камер. Из магазина напротив переулка и той, что установлена за лобовым стеклом служебной машины.

– Генерал! – ожил селектор. – Профессор Кнайп прибыл.

– Впускай.

Стальная дверь комнаты откатилась, пропуская до смешного маленького и нескладного сурка.

– Ваш проект дорого нам обходится, – без предисловий констатировал генерал.

– Ну, во-первых, не мой, а Бэйна, – несмотря на свою явную неуместность в компании нависавших над ним громил, сурок этой разницы в весовых категориях ничуть не смутился. – Я всего лишь ассистент.

– Бэйн мёртв. И разгребать его сбежавшее дерьмо придётся вам.

– И здесь мы переходим к «во-вторых», – дерзкого коротышку, казалось ничуть не смущали ни грозные взгляды, ни резкий тон. Как ни в чём не бывало профессор водрузил на стол принесённый с собой чемоданчик и, щёлкнув замками, откинул крышку.

– И что это? – Паркер приблизился и с любопытством заглянул через плечо низкорослого гостя.

– Это? Временное решение ваших проблем с «Эш-четыре», – торжествующе улыбаясь, сурок вытащил из футляра нечто среднее между лыжными очками и маской газосварщика. – Детектор тета-ритмов и суггестор. Просто до гениальности.

Подойдя к ближайшему бойцу, сурок деловито придвинул к нему стул, вскарабкался на него и с бесцеремонностью одевающей манекен продавщицы принялся натягивать на того «очки».

Здоровенный мускулистый пёс насупился, но в присутствии генерала дать отпор фамильярности не решился. Лишь покорно поджал уши, позволяя мучителю закрепить на его голове подозрительный прибор.

– Итак. Как только субъект попадает под внешнее воздействие… – Кнайп соскочил со стула, извлёк из кармана хромированный цилиндрик и направил на солдата. – Суггестор подавляет активность мозга, погружая объект в глубокую фазу сна.

Солдат обмяк и, как марионетка с обрезанными ниточками, вдруг плюхнулся на пол, звучно приложившись черепом о деревянное покрытие.

Сослуживцы подопытного злобно уставились на профессора, но сурок, полностью игнорируя двух громил, превосходивших его и ростом, и шириной плеч, с видом победителя развернулся к Паркеру.

Генерал скептически поднял бровь.

Со вздохом прошёлся вокруг отключившегося солдата, потыкал тело сапогом.

– По-вашему, ЭТО – решение проблемы? Мои парни будут падать без сознания каждый раз, как ваше чудовище попробует залезть к ним в головы?

– Наше чудовище. Наше. И потом, что вы хотели за пару дней? Я нейрофизик, а не волшебник, – сурок с видом оскорблённой невинности стянул со спящего «очки».

Очнувшийся солдат удивлённо заморгал, снизу вверх глядя на генерала и профессора.

Спохватившись, вскочил и вытянулся рядом с двумя другими, недоумённо потирая набитую шишку. Из последних сил сдерживая ухмылки, сослуживцы не замедлили наградить жертву науки ободряющими тычками.

– Ну что ж… За неимением лучшего… – Паркер принял из рук профессора очки. – Пожалуй, и впрямь – пусть уж эти болваны вырубаются, чем режут друг дружку.

– Сэр! Но что помешает ему убивать тех, кто без сознания… эээ… традиционными способами? – подал голос один из троицы.

Паркер вопросительно повернулся к профессору, но сурок не смутился и в этот раз:

– Он ещё ребёнок. А убить ваших громил… ммм… обычным способом… – сурок выразительно пожал плечами. – Не так уж просто. Кроме того – он ведь никогда не убивал сам. В смысле – руками. К тому же – зачем? Убедившись, что угрозы нет, он сможет уйти. И, скорее всего, этим вполне удовлетворится.

– А если нет? У них теперь пять пистолетов, – рискнул напомнить второй солдат.

– А если нет – то с вами произойдёт то же самое, что и с этими идиотами. Причём – вне зависимости, будет у вас прибор или нет, – профессор сердито мотнул головой на лежащее на столе тело.

Повертев очки в руках, Паркер вздохнул и вскинул взгляд на сурка:

– Что ж… как быстро можно наштамповать этих побрякушек?

– Одну, максимум две в день, – сурок вновь пожал плечами. – Само по себе устройство примитивно, но на его калибровку требуется немало ручной возни.

– А это? – генерал указал взглядом на цилиндрик в руке сурка.

– Имитатор воздействия. Мы записали несколько простейших сигналов «Эш». Устройство может воспроизвести их, но – без подстройки под реципиента.

– Подо что?

– Под объект, на который воздействуем, – профессор терпеливо вздохнул и поставил цилиндрик на край стола. – Проще говоря, мы можем записать несколько сигналов, а затем воспроизвести их. Но наши технологии пока не позволяют ни подстраивать, ни модулировать эти сигналы. Что несколько… снижает эффективность воздействия. И ещё – радиус действия прибора не превышает ярда.

– Так в чём проблема? Увеличьте мощность.

– Мощность тут более чем достаточна. Но даже усилив напряжение в миллионы раз, мы не добьёмся ровным счётом никаких изменений, – сурок утомлённо потёр пухлую щёку. – Понимаете… механические устройства прямолинейны. Они могут воздействовать, лишь непосредственно воспроизводя заданные параметры волн. А волны эти, при любой мощности сигнала сохраняют несущие частоты лишь в считанных дюймах от индуктора, какого бы размера и какой мощности он бы ни был.

– Тогда каким образом эта тварь может залазить в мозги с расстояния в сотни шагов? – Паркер повертел цилиндрик в руках и нашёл едва заметную кнопку. Погладил пальцем, но нажать не рискнул.

– О-о-о, если бы мы это знали… – Кнайп расплылся в снисходительной улыбке и развёл руками. – На данный момент установлено лишь то, что в системах «мозг-мозг» расстояние почему-то влияет заметно меньше, чем при взаимодействии с электромеханическим генератором. Не говоря уж о том, что «Эш-четыре» может почти мгновенно подстраивать модуляцию под любой конкретный объект. Нашим же компьютерам лишь для анализа частотного ландшафта требуется порядка часа, а то и двух. При этом объект нужно засунуть в депривационный бак и держать там всё это время. В обычных, естественных условиях частотный ландшафт меняется в среднем два-три раза в минуту. Ни один вычислительный центр не успеет за этим, даже если соблюсти все остальные условия. Проект «Эш» делает это за секунды.

Солдат из стоявшей поодаль троицы выразительно зевнул и шумно клацнул зубами.

Кнайп иронично покосился на громил и вздохнул:

– Пффф. Ладно, если я больше не нужен, то я предпочёл бы вернуться к работе.

– Одну минуту, – Паркер поставил цилиндрик рядом с очками. – Что конкретно делает эта штука?

– Вгоняет в сон.

– То есть и очки, и эта штука – просто вырубают? – генерал отклеился от стула и навис над сурком, опёршись кулаками о край стола.

– Ну да, – профессор вопросительно вскинул брови. – Что вам не нравится?

– То, как мы узнаем – работают ли чёртовы очки, если эффект от того и другого – одинаковый! – рявкнул бультерьер.

Схватив цилиндрик, он направил его на троицу скучавших солдат и вдавил кнопку. Двое ближайших обмякли и повалились на пол. Третий зажмурился, но тут же опасливо открыл один глаз.

Сурок пожевал губами и впервые смутился.

– М-м-м… Видите ли… на данный момент это единственный тип излучателя, который мы научились воспроизводить. Что это, что это, – профессор поочерёдно коснулся цилиндрика и очков, – по сути, одно и то же. Разве что в очках встроен ещё и детектор резонанса, который, собственно, и включает излучатель.

– Ну и на кой чёрт лепить всё это на очки? – генерал пнул растянувшегося на полу солдата, пёс торопливо вскочил и помог подняться товарищу.

– В перспективе мы сможем добавить сюда много любопытного. Например, фильтр, затрудняющий распознание маркеров. Точная природа воздействия ещё не установлена, но вне всяких сомнений – без достаточно явного визуального контакта, ни один «Эш» не может воздействовать ни на один объект. Точнее, в каком-то роде может, но уровень мощности ничтожен и почти не представляет угрозы. Теоретически это означает, что выполняя калибровку, «Эш» для подстройки ориентируется на картину, которую видит объект.

Профессор почесал переносицу, пожевал губами и продолжил:

– Как правило, наиболее эффективный маркер – это сам «Эш» или нечто отлично ему знакомое. Таким образом, если мы сумеем осложнить идентификацию подобных образов, эффективность воздействия существенно ослабнет.

– И сколько это займёт? – вздохнул Паркер.

– Не знаю… у нас катастрофическая нехватка персонала. Бэйн погиб, серверный кластер и значительная часть данных по проекту уничтожены, – сурок раздражённо захлопнул чемоданчик. – Может, месяцы… А может, и годы.

– У нас нет столько времени, – Паркер вскочил и яростно сверкая глазами, вновь навис над столом.

– У вас нет столько денег, – Кнайп дерзко ухмыльнулся. – Но если вы увеличите финансирование и Бильдштейну удастся восстановить накопленную базу, работа пойдёт быстрее.

Взгляды сурка и бультерьера скрестились.